9.5. Западная политическая культура

Поиски западной культурной идентичности неизменно приводят исследователей к констатации того не лишенного иронии факта, что «на вопрос о единстве есть два ответа». Западная культура восходит к двум несводимым друг к другу началам: античному язычеству и иудео-христианской традиции. Афины и Иерусалим - вот два символа этих начал. Истоки этой оппозиции восходят к противопоставлению еврея и грека, заимствованному у св. Павла. Афины и Иерусалим, античное и иудео-христианское можно сравнивать как религию красоты и религию послушания, эстетику и этику, разум и веру, свободное исследование и традицию. Западный мир живет напряженным сочленением этих двух полюсов, его динамизм проистекает из их конструктивного конфликта.

От античного полиса западная политическая культура унаследовала традиции автономных городских коммун и такие черты полисного генотипа, как свобода совести и трудолюбие. Полисная система основывалась на уважении достоинства личности, ее свободного выбора и представляла сообщество свободных граждан, что явилось ядром будущего гражданского общества. Христианская традиция с ее пониманием человека и его греховности также послужила формированию демократической духовной культуры: она утверждала, что в своей греховности все абсолютно равноправны перед Богом, ни у кого нет привилегий — ни у Папы, ни у аристократов. Единственная возможность искупить первородный грех— постичь смысл сотворенной Богом природы, чтобы таким путем узнать, чего хочет от человека Творец. Как подчеркивал Р. Бойль, природа — это кафедра, воздвигнутая Творцом для индивидуального обучения человека духу истинного благочестия

Однако западная цивилизация не является наследницей исключительно Афин и Иерусалима, помимо них есть еще и Рим. Причем в сфере политики римское влияние нельзя рассматривать просто наряду с другими источниками этой культуры. Политические ценности Рима оказали решающее влияние на становление политической культуры Запада. Риторика европейских буржуазных революций полна подражания римской культуре, а искусство той эпохи буквально копирует римскую архитектуру и мебель. Так, западная цивилизация в период становления буржуазной демократии Нового времени пыталась вдохновиться гражданскими добродетелями Брута и патриотизмом Регула. Римские символы благодаря Консулату и Империи проникли в армию (легион, орлы), а римское право вошло в «Кодекс Наполеона», где на первом месте стояли отечество, порядок и патриархальная семья.

Итак, римский элемент в политической культуре западного мира является определяющим. Но какова роль этого элемента? Во всех уже рассмотренных нами политических культурах конфликт между религиозной традицией и сферой политики практически отсутствовал. Значительно сложнее складывались такие отношения в западном христианстве. М. Вебер обращает внимание на то, что вначале, на заре становления христианства, в период эсхатологических ожиданий существовало отвращение к политической власти в лице Римской империи «как к царству антихриста»

Римляне вошли в историю как люди с коротко стриженными волосами и куцыми мозгами; народ селян, если не сказать — деревенщина; нация солдат, если не добавить — пьяниц. Если и воздавалось должное их политическому гению, то лишь для того, чтобы обвинить их в «централизаторском империализме», который был этим гением порожден. Но, невзирая на вполне объяснимую ненависть, испытываемую многими христианами по отношению к римским правителям, именно пресловутая Рах Roman (империя Рима) обеспечивала свободу передвижения и сообщения, столь не обходимую для распространения христианской веры в западной цивилизации. Вне империи и единой христианской культуры земли и народы Средиземноморья еще долгое время были бы разобщены на немыслимое множество замкнутых этнических культур со своими резко расходящимися языковыми, политическими и космологическими традициями

В средние века ригористическую точку зрения на взаимоотношения религии и политики сменила компромиссная: стали проповедовать пассивную терпимость по отношению к власти (всегда несправедливой) и, следовательно, активное исполнение всех политических «повинностей» — «отдавайте кесарю кесарево», если это не угрожает спасению души. Возобладала концепция Августина о том, что историю направляет Бог, как бы разворачивая драматический сценарий двух незримых сообществ: избранных и осужденных, града Божьего и града земного, ведущих между собой упорную борьбу на протяжении всей истории от первых дней творения до Страшного суда.

Учение о двух градах, провозгласившее автономию Церкви по отношению к светскому государству, оказало значительное влияние на последующее формирование политической культуры Запада. После того как христианство становится государственной религией, появляется позиция пассивной лояльности: необходимо повиноваться начальству, пусть даже неверующему, — оно все-таки угодно Богу, хотя и грешно. Но при этом лучше держаться от политики в стороне, поскольку участие в ней ведет к греху (культ императоров). Наконец, современная точка зрения, которую можно назвать позицией активной лояльности, утверждает положительную оценку политических властей, даже неверующих, «как средства для обуздания грехов, необходимого в состоянии греховности» и как всеобщее условие всего угодного Богу земного существования.

При этом католицизм и протестантизм с самого начала формировали разные формы политического пространства, разные системы ценностей и приоритетов. Сущность католицизма, а вслед за ним и западного мира, как отмечал В.В. Розанов, составляет «могучая приспособляемость и сохранение единства темы при всех вариантах бытия своего». Римско-католическая духовная традиция росла и формировалась медленно и органично, как все мощные архетипы всемирной истории. В. Розанов утверждал, что католицизм можно сравнивать только с категориями исторического существования: с римской государственностью (юриспруденцией), с эллинизмом, с наукой в ее цельном изложении.

С самого начала римско-католическую традицию отличал высокий формализм классики, упорядоченность формы. Это — имперская традиция, способная к формированию единого правового и политического пространства. Даже тип католической «святости» основан на культе идеи силы и деятельности. Духовенство, клир предстают здесь настоящим духовным войском. Голос Папы— воина и политика — через энциклики неизменно обретает силу в политической жизни Европы.

Однако католицизм утверждает, что для благой человеческой жизни имеет значение не светская империя, а католическая церковь. Это обусловило перманентный конфликт политической и духовной власти на католическом Западе, принявший первоначально форму конфликта между императором и Папой. В то время как на византийском православном Востоке император, получавший при коронации литургические прерогативы, ставил и смещал церковных патриархов, католический мир пошел в противоположном направлении: Папа стал властной инстанцией, имел политические привилегии, которые хотел и умел отстаивать. Тем самым Папа всегда был реальным политическим препятствием для честолюбивых устремлений императоров и королей.

Некоторые западные ученые полагают, что этот конфликт имел конструктивное значение: именно он позволил и западной политической культуре, и западной христианской традиции сохранить уникальную свободу друг от друга: «Независимость религиозного по отношению к политическому позволила Европе раскрыть свое религиозное содержание и передать его другим областям культуры, оторвав от политической привязи. В свою очередь, мирское и его порядок получили пространство, в пределах которого они могли созидать по своим собственным законам»

Означает ли это, что религиозная этика вообще не влияла на католическом Западе на формирование политического пространства? Разумеется, нет. Следует правильно интерпретировать «отдавайте кесарю кесарево» Поскольку сам кесарь получает власть свыше, за кесарем признается право делать то, что он может и умеет делать, — управлять государством. Но духовная власть при этом обладает правом судить политическую власть, не располагая ни одной танковой дивизией. Именно от власти духовной идут абсолютные этические требования, по которым можно судить о целях и средствах в политике. Этика задает рамки для политического порядка, но как и всякие рамки, они дают лишь негативные ограничения, не навязывая позитивных предписаний.

Период Реформации стал определяющим в формировании западной цивилизации: об этом в той или иной форме заявляли все ее выдающиеся представители. Но классической по праву считается работа М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», где автор блестяще раскрыл роль протестантизма в формировании особого типа мышления западного человека. Реформация не только привела к разделению некогда единой римско-католической традиции, но и создала необходимые условия для коренного переворота в политической культуре и политической истории Запада.

Католицизм рассматривал мирскую жизнь как второстепенную, неподлинную и противопоставлял ей религиозную — в качестве подлинной, воцерквленной, где при посредстве церкви душа готовится к вечной жизни. Спасение здесь даруется прежде всего тем, кто усерден в церковной жизни, и, напротив, для тех, кто уделяет слишком много внимания жизни мирской, забывает Бога, шансы на спасение души утрачиваются. Благодаря Лютеру религия была обмирщена, он завершил «великий историко-религиозный процесс расколдовывания мира, начало которого относится ко времени дернеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством».

В протестантизме мир божественного стал проблемой и достоянием внутреннего мира каждого верующего. «Царство Божие» и «царство мирское» едины: в первом происходит оправдание и спасение человека, второе возникает вследствие греха, но направлено против греха, на обеспечение порядка, поэтому верующий одновременно принадлежит и к одному, и к другому миру. Причем мирская жизнь — это тоже служение Богу, а путь к спасению души есть усердие в мирских делах. Активная мирская деятельность теперь рассматривается как религиозная обязанность, леность же приравнивается к греху.

Протестантизм утвердил особое отношение к деятельности как к «святости, возведенной в систему». Пуританская этика — это мирской аскетизм, согласно которому работа есть спасение, работа есть долг, работа есть призвание. Протестантизм значительно сместил акценты в христианской традиции: он обратился непосредственно к человеку и возложил на него ответственность за формирование своей земной судьбы. Тем самым был утвержден кардинальный принцип западной культуры — принцип субъективизма и индивидуализма, определяющий и формирующий мировоззрение нового человека этой цивилизации в Новое время.

Интересно, что А. Токвиль считал протестантскую церковь истинной школой республиканских добродетелей, а религию — первым из американских политических институтов. Он подчеркивал, что существует неразрывная связь между доктриной протестантской религии и концепцией политической свободы на Западе. Проповедуя равенство людей перед Богом, протестантизм предполагает их равенство на Земле — равенство возможностей и прав. Одиночество человека перед Богом отражает одиночество либерального гражданина в отсутствие органических связей, закрепленного социально-политического статуса и иерархии. НД. Тотьмянин, исследовавший проблемы политической социализации американцев, приводит данные социологических опросов 80-х годов. Когда гражданам США предложили определить, какая из политических ценностей для них более важна — свобода или равенство, 72% американцев выбрали свободу и только 25% — равенство.

А. Токвиль о том, что развитие политической культуры участия было во многом санкционировано на Западе сложившейся религиозной культурой участия. Протестантская церковь организована по так называемому конгреционистскому принципу: церковь контролируется прихожанами, которые нанимают священника, возводят сами здание церкви, следят за ведением финансовых дел. Тем самым протестантская церковь с самого начала воспроизводит модель политической системы — там есть свои лидеры, организационные комитеты, иерархия подчинения, развивается культура гражданского консенсуса, формируется открытый тин сопричастности общественным делам.

Протестантская традиция, отдавая приоритеты заслугам и достоинству, разуму и энергии, содержит мощные мотивации человеческой деятельности, она заключает в себе огромный потенциал соревновательности. Политика здесь становится сферой конкурентной— лидеров, партий и движений. Излюбленная американская шутка о том, что каждый американец может стать президентом, отражает высокую политическую мотивированность участников политического процесса.

Пользуясь терминологией, предложенной А.А. Волковым, можно назвать западную политическую культуру конвенциальной, риторической. В рамках такой культуры отсутствует единая общезначимая картина мира: каждый человек здесь выстраивает иерархию ценностей вокруг своего конкретного «я», поскольку именно индивидуальность первична и самоценна. Достоверными считаются те ценности, которые удается утвердить в ходе рациональной риторической аргументации: тем самым из самодовлеющей над человеком сущности ценности превращаются в производную от его интересов.

Культура вообще и политическая культура в частности становятся глубоко светскими, прагматическими. По существу, конвенциональность означает, что ценностный мир культуры может изменяться на основе негласных договоров-конвенций между людьми. Каждый мыслитель и каждый политик получает право строить свою рациональную картину мира, и если автору удается убедить читателей или избирателей в ее истинности и непротиворечивости, эта система может бьпь признана истинной.

Предельная рационализация духовной и политической жизни имела своей обратной стороной весьма специфические последствия. Прометеев человек Нового времени стал воспринимать в первую очередь не Вселенную, не Бога, а себя, преходящую во времени личность; не целостность, а часть, бренный осколок. Этот человек почувствовал себя центром Вселенной, а не прежней ничтожной точкой приложения вечных сил. Его стало привлекать не подчинение и самоотречение, а самоутверждение и завоевание. Он стал не себя соотносить с миром политики, а мир политики с собой. И его основное стремление — везде добиваться господства при отсутствии ценностных ограничений постепенно становится опасным.

Взяв на вооружение науку, прометеев человек сумел даже знание превратить в силу, а не в средство спасения: так в западной культуре произошел разрыв великой триады гуманизма — Истины, Добра и Красоты. Прометеев человек стал взирать на мир как на хаос, который он должен сначала еще по воле Бога, а потом самовольно укротить и оформить: «Его главные ощущения колеблются между недоверием, страхом и высокомерием. Чтобы властвовать, он должен разделять. Divide et impera — разделяй и властвуй — вот девиз всех властолюбцев. Так мир утрачивает свое единство, уступая силам разделения»

Стремление прометеева человека западного мира к раздробленности, тяга к земному внутренне взаимообусловлены. Единство и целостность остаются в духовном мире, в земном — только расколотость и многообразие. Удаляясь от духовного мира все дальше по пути постижения земного, человек, наконец, окончательно теряет свой духовный стержень. После этого мир, лишенный своего метафизического содержания, распадается на вариативные осколки. Следствием этого становится победа изначального страха над изначальным доверием, идола индивидуализма над идеей братства, принципа частного (специализации) над принципом общего (универсального), активности над созерцательностью: «Лютер хотел обновить религию, перенеся ее во внутренний мир человека. Этим он хотел защитить ее от мира, греховность которого он с содроганием познал. Так он отдал общественную жизнь на откуп силам ада».

Протестантизм, чтобы спасти религию, учил прихожан: религия есть частное дело. Отсюда — прямой путь к революционному марксизму в политике. Маркс, чтобы унизить религию, говорил пролетариям всех стран: религия есть только частное дело. Вначале религию отделили от политики, потом подвергли презрению, а затем и вообще отбросили за ненадобностью как все второстепенное. В протестантском человеке появились две резко разделенные зоны: одна – для Бога, другая — для мира (в том числе и псипггического).

Зона сакрального стала непрерывно сокращаться, уступая пространство миру пыппики. Человек начал раздваиваться между отношением к людям и отношением к Богу. Возник определенный парадокс: Лютер хотел, чтобы перед лицом Бога человек был раздавлен, полон смирения и сознания неискоренимой греховности своей природы, а перед людьми — гора, деятелен, воинствен, преисполнен мирских радостей. Как остроумно заметил В. Шубарт, в этом раздвоенном отношении к Богу и к людям современный европеец похож на того прусского чиновника, который раболепствует перед начальством и высокомерно третирует просителей. Разрыв между религией и политикой в протестантских странах стал преодолеваться ценой обмирщения религии и отказа от духовности — и в этом еще одна трагедия прометеева человека в Новое время.

Наука постепенно все больше сближается с техникой, в своем развитии все сильнее отдаляясь от человека. Приоритетное внимание к научно-техническому развитию превращается в самоцель. Вместе с тем опыт истории свидетельствует, что социальный прогресс становится бессмысленным, если человек в этом процессе не выступает активным субъектом деятельности. Немецкий философ Э. Гуссерль справедливо заметил, что западная наука начала терять свои связи с основными целями и ценностями человеческой жизни.

В результате человек постепенно превратился в жертву созданного им самим технического мира и социальной заорганизованности. И в сфере техники, и в сфере политики механизмы становятся все более автономными. Но тем самым они превращаются в демонов, разрушающих самого человека. В них вновь возрождается тот иррациональный элемент, который прометеев человек считал окончательно устраненным путем механизации. Программа технической рационализации мира — замены несовершенного естественного совершенным искусственным — в конечном счете обернулась виртуальными образами «получеловеческого мира».

Технократы первыми усмотрели в глобальной технологической цепи, где действуют неутомимые машины, «слабое звено» — естественного человека с его хрупким телесным субстратом. И наступил момент, когда организованный технический мир «возмутила» эта постыдная слабость человека: так в западной науке возникли теории адаптации человека к технике — промышленная психология и социология. Теперь уже человек должен был услужливо «приспосабливаться» к созданному им самим миру техники. Этот парадоксальный вывод стал началом колоссальной программы дегуманизации западного мира.

Неизбежным следствием освобождения науки от цензуры религии стало ее освобождение и от морали. Наука Нового времени отодвинула в сторону заботы о нравственном самосовершенствовании и выдвинула новую презумпцию: о необходимости организационного и технического nepeycmpoйcmвa мира, который в угоду человеку надлежит исправить. Эта качественно новая экстравертная установка из науки перешла в сферу политики, дискредитировав внутренние революции духовного обновления в пользу внешних— научно-технических и социально-политических.

Как только наука и политика освободились от духовно-религиозной цензуры, они сразу же поставили эффективность выше морали. Мораль не только удлиняет путь к успеху, запрещая употребление нравственно сомнительных средств. Главный дефект нравственно озабоченного сознания прометеев человек увидел в том, что оно ориентирует усилия вовнутрь, в сферу духовного, тогда как мишенью светской политики является внешний мир, который предстоит «модернизировать».

Так в западной политической культуре постепенно сформировался феномен предельной техницизации окружающего мира. Сама западная демократия в определенном смысле является воплощением технического принципа в политике: ее политические механизмы призваны обеспечивать благие результаты независимо от моральных и интеллектуальных качеств людей, в нем задействованных. Другими словами, парадокс западной демократии состоит в том, что она меньше верит в людей, чем в политические механизмы; будучи весьма пессимистичной в отношении качеств правителей, она достаточно оптимистична в отношении республиканской политической алхимии.

9.6. Православно-славянская политическая культура

Феномен российской политической культуры сегодня напряженно изучают социологи. Вооружившись цифрами и фактами, они создают сложные графики колебаний общественного мнения россиян, анализируют алгоритмы изменений пестрого политического спектра, сравнивают имиджи разных политических лидеров, изучают рейтинги их популярности. Но, проясняя детали и уточняя нюансы политических интересов отдельных групп населения и даже отдельных конкретных лиц, социологи ни на йоту не приближают нас к пониманию самого феномена российской политической культуры, ибо культура не складывается из суммы политических интересов. Как заметил С. Франк, национальное мировоззрение никогда не явится нам «в виде национальной системы» — таковой вообще не существует.

Изучая спектр политических интересов, можно получить только позитивистски-нейтральную, ценностное не ангажированную модель. Именно такой российская политическая культура и предстает в исследованиях социологов: беспочвенной, не укорененной, лишенной национальной идентичности. На самом деле это далеко не так: политические интересы россиян сегодня, как и вчера, во многом детерминированы культурными ценностями. Причем социокультурная идентичность формирует политические интересы на самом глубинном, часто неосознанном уровне. При всей важности социологических исследований политической культуры они всегда будут лишь дополнительным инструментом политического анализа. И этот инструмент способен «оперировать» только в контексте верного социокультурного подхода, при «прозрачности» архетипов и кодов культуры.

Но что представляет собой сегодня российская социокультурная идентичность? Существует ли российская цивилизация как особый культурный феномен? Сохранились ли православные архетипы и коды в современной российской политической культуре? Ответить на все эти вопросы непросто, и главная причина здесь в отсутствии непосредственной цельности нашей отечественной культуры, поскольку политических влияний извне здесь значительно больше, чем самобытной традиции. И сама история политической культуры, для которой наиболее характерны «расколы и катастрофические перерывы» (Н. Бердяев), привносит в ткань политической культуры исторический хаос, «хаос греха и распада».

Сегодня, как и в начале века, Россия продолжает жить в «многоярусном», отсюда эта много сложность, много ярусность политической культуры, причудливое сочетание в ней мотивов смирения и бунта. И если прав Г. Флоровский, что русская душа издавна живет и пребывает во многих веках или возрастах сразу, «расплывается во временах», то тем более верен этот диагноз для состояния российской политической культуры. Российское политическое время не имеет строгого алгоритма, оно растекается, меняя очертания, соединяя противоречивые политические пласты.

Что же сегодня выступает на поверхности российской политической культуры? Какой политический пласт ее прежде всего бросается в глаза? Налицо предельная деморализованность российского общества перед натиском американизации во всех сферах общественной жизни. Политическая элита откровенно проповедует западные ценности и ориентируется на западные политические эталоны, самоутверждается на основе агрессивного отрицания собственной национальной традиции. Это возмущает не только патриотические настроенных россиян, это удивляет даже иностранцев, приезжающих в Россию. Бывший премьер-министр Японии Я. Накасонэ и группа его единомышленников — экономистов, политологов, историков — в книге «После холодной войны» подчеркивают, что россияне, подобно человеку, утратившему в результате катастрофы память, находятся в духовной прострации. «В какой мере можно спасти искрящуюся и в темноте доброту, заключенную в православной вере и в произведениях Достоевского?» — спрашивают они, оставляя вопрос открытым

Зададим этот вопрос и мы. На первый взгляд кажется, что наступление западников сегодня остановить невозможно, их напор становится все более сильным. Наша национальная культурная традиция с подачи западников третируется как домодернизационная, отсталая, обреченная на роль запоздалого эпигона ушедшей далеко вперед западной культуры. Такое откровенно эпигонское самосознание серьезно разрушает национальную культурную идентичность на массовом уровне: нация теряет самоуважение. Продолжение этих тенденций грозит российскому обществу неминуемой гибелью, полной манкуртизацией. Для крутого поворота, который предполагается самой логикой самозащиты нации, необходим мощный инверсионный культурный взрыв, который откроет возможные контртенденций развития, ведущие к обретению национальной идентичности. Так уже не раз случалось в русской политической истории: именно «под знаком долженствования» будущее открывалось России вернее и глубже, чем «под знаком ожиданий ИЛИ предчувствий»

В ответ на крайности западнической фазы Россия всегда выстраивала свою идентичность как восточная держава, опирающаяся на религиозно-нравственный фундаментализм православия. И здесь мы подходим к глубинным пластам российской политической культуры, к тем самым архетипам и кодам, которые определяют нашу социокультурную идентичность.

Прежде всего попытаемся уточнить смысл культурологических категорий: «архетип», «тема», «код». Как образно заметил английский этносоциолог В. Тэрнер, в «культурном полотне» символика составляет его основу. Именно он разработал концепцию «темы» (или «архетипа») культуры, под которыми подразумевается «постулат или положение — явное или подразумеваемое, обычно контролирующее поведение или стимулирующее деятельность, которая молчаливо одобряется или открыто поощряется в обществе». Ар- или темы политической культуры — это по сути дела социально передаваемые типовые образцы поведения, характеризующие управление и определенном обществе. Культурный код - это своеобразный алгоритм, задающий пространственные и временные конфигурации основных архетипов культуры.

Передача политической символики характерна для всех цивилизаций, и культурологи давно отметили, что политическая культура тяготеет к моносимволизму. Символы в политической культуре приобретают абстрактную форму, идеологизируются и тем самым повышают свое самостоятельное влияние в культурном поле. В. Тэрнер доказал, что выявление подлинных архетипов культуры возможно лишь при обращении к древним пластам общественного сознания, к архаическому прошлому, в котором господствовал ритуал. Именно ритуал формирует культурный код цивилизации, передавая культурные темы через ритуальные символы, а сам ритуал обеспечивает условия для выражения тем.

Обратимся теперь к политической истории Древней Руси. Основная проблема, с которой сталкивается каждый исследователь, обращающийся к древнерусской культурной традиции, — загадка векового, слишком должно и затяжного русско молчания. В древнерусской культуре не были интелектуально эксплицированы ее национальные архетипы, русский дух очень слабо проявился в словесном творчестве. Только русская икона свидетельствует о творческой мощи древнерусской культурной традиции, утверждая «умозрение в красках».

Несомненно, это во многом связано с традицией умолчания, свойственной православной церкви. Как отмечает С. Хоружий, «особенность восточного христианства — сочетание углубленной духовной практики, выверяющей и хранящей тождественность отношения к Sory, с воздержанием от выговаривания». На православном Востоке обостренно чувствовали уникальность и новизну христианского мироощущения, образа человека, отношений человека и Бога и потому не торопились со словесным выражением нового духовного опыта, с облечением его в готовые категории рассудка, что способно ysecrn в сторону, исказить и подменить духовную практику.

Трудности восприятия древнерусского духовного опыта связаны также с кризисом древнерусской культуры, с отречением «от греков» в самый реальный момент национального самоопределения. Это был кризис политический, национально-государственный, связанный с ростом Москвы и с пробуждением национального самосознания, с потребною в церковно-политической независимости от Константинополя, когда Иван Грозный заявил со всей определенностью: «Наша вера христианская, а не греческая». Можно предположить, что именно этот болезненный разрыв национальной традиции на этапе становления определил форму национального кода культуры: он с самого начала сложился как двузначный, амбивалентный. В нем борются два начала: национальное, языческое, и привнесенное, заимствованное, христианско-византийское.

Разновременные, несоизмеримые импульсы — бурная лава древнерусского язычества («ночная культурах) и строгая духовная традиция византийского православного христианства («дневная культура») таинственным образом срослись, соединились, но не дали культурного синтеза. Национальный культурный код так и остался подвижным, двойственным, способным к перевоплощениям на разных этапах истории. Об этой разнонаправленности основных векторов духовного кода русской культуры хорошо сказал Н. Бердяев: «Воля к культуре всегда у нас захлестывалась волей «к жизни», и эта воля имела две направленности, которые нередко смешивались. Мы начали переживать кризис культуры, не изведав до конца самой культуры»

И поскольку языческие стихии так и не были окончательно укрощены, не прошли «умного» испытания, проверки и очищения, то реванш язычества на разных этапах политической истории оборачивался и «гримасами русского бунта, и беспределом русской власти. Опричники Ивана Грозного в XVI в., большевики в XX в., «новые русские» сегодня — это глумление языческой силы, попирающей нормы морали и культуры. Можно согласиться с Г. Флоровским, который видит основную трагедию русской культуры в том, что она не прошла решающего пути духовного возмужания — «от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цельности духовной жизни, и видения» — весь этот путь, трудный и долгий, путь умного и внутреннего подвиг, путь незримого исторического делания.

Языческое отрицание в политике — это страстное стремление уничтожить, яростное разрушение, тот самый «штурм небес» российских большевиков, который рождает особую религию отрицания. Несомненно, в русский нигилизм вложен страстный духовный поиск — «поиск абсолютного, хотя абсолют здесь равен нулю» (С. Франк). И феномен вождизма в политической культуре также сформирован языческими импульсами, требующими безусловного утверждения культа силы — культа политического вождя. Те «не- слыханной глубины бездны», в которые ввергается русский народ в периоды его языческого ослепления, свидетельствуют не только о его падении, но и о величии духовного порыва, пусть и неверно направленного. Поэтому прав С. Франк: «Празднующий свой триумф нигилизм есть не более чем кризис, промежуточное состояние в напряженной религиозной жизни народа, который Достоевский не без основания назвал "народом-богоносцем"»

Роковая двойственность национального кода культуры определяет все основные архетипы российской политической культуры. И прежде всего главный архетип, подсказанный старцем Филофеем: «Яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому ». Перед нами образ России — странствующего Царства. Третий Рим не заменяет, не повторяет предшественников — это новое царство, взамен двух падших. Не ставится задача сохранения и продолжения политической традиции — традиция рвется и создается заново. Отсюда расколы и катастрофические перерывы в российской политической истории.

Образ «странствующего Царства», предопределенный амбивалентностью национального кода, рождает соблазн отречений и отрицаний. Помните: не успев принять и усвоить византийскую традицию, русская власть от нее отказывается. И повелось потом на Руси «отрекаться от старого мира» на каждом новом этапе политической истории, опустошать национальные пантеоны. Каждый новый властитель начинает с кампании «политических разоблачений» своего предшественника. Поэтому так драматична наша политическая история и так непредсказуема, не только в своем будущем, но и в своем прошлом.

Архетип «странствующего Царства» объясняет «мистическое непостоянство» политиков, их «всемирную отзывчивость— повышенную восприимчивость к инокультурных влияниям. Россия периодически попадает в орбиты иноземных политических влияний, странствует по чужим политическим временам и культурам, адаптирует чужой политический опыт. В этих переливах политических впечатлений и переживаний теряется самое главное— национальная политическая традиция. Российские политики

плохо помнят родство — свои национальные корни. Отсюда этот вечный вопрос русской власти: где национальная идея?

Одновременно в образе «странствующего Царства» заложена нешуточная политическая претензия на имперскую традицию всемирной власти: Москва — третий Рим. Каждый крупный государственный деятель в России использовал образ третьего Рима для обоснования своих имперских политических амбиций. И каждый из них всегда забывал о главном: отнюдь не панегирический смысл вкладывал в эту формулу старец Филофей. В своем послании к великому князю он предостерегает и даже грозит: «Твое христианское царство иным не останется». С «великим опасением» и «великим смирением» подобает блюсти и хранить чистоту веры и творить заповеди. Но как раз о православной вере меньше всего думали великие князья и государственные мужи.

Отвергая высокие нравственные принципы национальной культурной традиции, российские политики сегодня обычно уповают на прагматизм. Они надеются на универсальные политические механизмы и системы значительно больше, чем на человека и его культуру. Но парадокс прагматизма в политике как раз связан с тем, что сами прагматики, стремясь к максимальной эффективности, подрывают эффективность власти тем, что игнорируют ее духовную составляющую. Если заинтересованность и воодушевление людей падают, любая политическая система начинает давать сбои: политические институты нуждаются в активной творческой интерпретации заинтересованных политических авторов. Поэтому наиболее эффективная модель политического лидерства — отнюдь не инструментально-прагматическая, а нравственно-этическая, способная мобилизовать духовный потенциал, духовные ресурсы общества посредством опоры на веру и мораль.

Речь здесь вовсе не идет о фундаменталистские проявлениях веры, связанных с религиозным фанатизмом. Говоря о вере, имеют в виду ориентацию на социокультурной идеал православия, на достойное коллективное будущее, в которое политический лидер верит вместе со всем народом. Политик национального масштаба никогда не состоится без веры в долговременную перспективу социокультурного развития своего народа, в незыблемость его нравственных устоев. Поэтому глубоко прав был старец Филофей: «Твое христианское царство иным не останется». Имперская традиция политической власти может длительно существовать только как нравственно-этическая, опирающаяся на моральные устои религиозной веры.

В архетипе «странствующего Царства» тема сакральность политической власти тесно связана с темой политического времени. Русское политическое время неизменно испытывает напряжение «надвигающегося конца истории», оно предельно сжато, историческая перспектива укорочена. Такое время требует предельной ответственности, собранности: именно от «третьего Рима» — от Москвы — зависит судьба истории. Поэтому в русском политическом сознании неразрывно связаны судьбы России и судьбы мира — русская душа «болеет» мировыми проблемами. Уже в XVI в. выдвигается учение о святой Руси, об универсальном, всемирном значении России. В. Зеньковский справедливо отмечает, что именно отсюда, и только отсюда, следует выводить все поздние политические концепции, обосновывающие «всечеловеческое призвание России»

Так формируется феномен «целостности» восприятия мира, который получил особое значение в русской культуре. Христианство по самой своей сути обращено ко всему человечеству, хочет просветить и освятить всю его душу. Этот мотив, несомненно, играет важную роль и в западном христианстве, но в православии тема целостности доводится до абсолюта, приобретая оттенок радикализма. Антитеза «все или ничего», не сдержанная житейским благоразумием, не контролируемая вниманием к практическим результатам, оставляет русскую душу чуждой житейской трезвости. В политической сфере это привело к формированию трагического архетипа политического радикализма, который красной нитью проходит через всю русскую историю: он учит бояться всякой «серединности» и умеренности, всякой «теплохладности».

Сама «политическая поэма» о Москве — третьем Риме — выросла на основе политического радикализма — из страстной жажды приблизиться к воплощению Царства Божия на земле. Не меньшим радикализмом отмечен и феномен сакральной политической власти. Можно согласиться с В. Зеньковским, который считает, что возвеличивание и «освящение» царской власти не было просто утопией и выражением церковного сервилизма, а было выражением мистического понимания истории. Если смысл истории — подготовка к Царству Божию, то сам процесс истории хотя и связан с ним, но связан непостижимо для человеческого ума. Царская власть становится той особой инстанцией, в которой происходит встреча исторического бытия с волей Божьей.

В русской культуре предельное возвеличивание царской власти («Царь по своей должности и власти подобен всевышнему Богу»,— писал И. Волоцкий), сочетается с не менее радикальным выводом о том, что неправедный царь — «не Божий слуга, но Диавол». Архетип российской политической власти с самого начала формируется как бинарный, радикально амбивалентный. Если русская духовность делит мир на две ипостаси — удел света и удел мрака, то особенно остро это ощущается в вопросе о политической власти. Как пишет С. Аверинцев, «Божье и Антихристов подходят здесь к друг другу вплотную, без всякой буферной территории между ними; все, что кажется землей и земным, на самом деле или Рай, или Ад; и носитель власти стоит точно на границе обоих царств. То есть это не просто значит, что он несет перед Богом особую ответственность, — такая тривиальная истина известна всем. Нет, сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, — это нечто, находящееся либо выше человеческого мира, либо ниже его, но во всяком случае в него как бы и не входящее».

С этим связана характерная особенность восприятия политического лидера одновременно в двух ипостасях: действительно декларируемой и ей же оппозиционной. Российский лидер должен быть «сам себе оппозиционером», чтобы соответствовать архетипическому народному восприятию. Умиление перед самокритикой власти, «искренним раскаянием» самодержцев нашло отражение в известной народной пословице: за битого двух небитых дают. Амбивалентность российского института политического лидерства и сегодня позволяет властным структурам обновляться, не меняясь по существу.

Народная душа, сомневающаяся и верящая одновременно, то возвеличивает «хорошего царя», «царя-избавителя», который облегчит путь народа в Царство Божие, то гневно клеймит «плохого царя», охотно веря в мистификации «подмены царей», «воскрешение невинно убиенных». Даже в наши дни средства массовой информации часто печатают сомнительные слухи о двойниках Ельцина, двойниках Лужкова и пр. С этим связана другая тема российской политической власти — тема политического самозванства, которая является проявлением русского политического радикализма в крайних его формах. В смутные времена русской политической истории за спиной царствующего государя неизменно начинает расти тень царя самозваного.

Главным парадоксом политических самозванцев в России является их страстное стремление не просто достигнуть политической власти, но непременно утвердить свою законность в глазах народа: именно поэтому возникают слухи о чудесных воскрешениях невинно убиенных законных наследников престола, о возвращении на Родину «настоящих» потомков княжеского рода. В представлении россиян «хороший» царь — непременно и законный, и справедливый. Об этом хорошо написал Н. Костомаров, сравнивая двух русских царей — Ивана Грозного и Бориса Годунова.

Деспотичный и своенравный тиран Иван Грозный был популярен в народе: одним он объявлял свою милость, другим — свой гнев, чернил служилое дворянство и даже духовенство перед народом, «заранее предавая огулом и тех и других народному суду, которого исполнителем должен быть он сам. Царь как бы становился заодно с народом». Но, претерпев все жестокости «законного» царя Ивана Грозного, русский народ тем не менее отказался служить «незаконному» Борису Годунову, хотя тот всеми силами старался сыграть роль царя-избавителя. Магическая вера в сакральность законной царской власти — вот истинная причина того, почему политической оппозиции в России так трудно завоевать всенародную любовь. Как метко заметил Н. Карамзин, государство в России «существует Государем».

Но если власть в глазах народа обладает сакральностью, то народ в глазах власти, к сожалению, сакральности лишен. И. Забелин, исследовавший домашний быт русских царей, писал: «Именем "государь" обозначался известный тип жизненных отношений, именно властных, оборотная сторона которых выставляла противоположный тип — раба, холопа или вообще слуги. Господарь был немыслим без холопа, так и холоп не был понятен без господаря»

Россия, несомненно, «страна рабов, страна господ» и сегодня. Но главный парадокс властных отношений по вертикали связан здесь с фигурой юродивого — этого российского «трибуна» из народа, смело нападающего на государственную власть, которая склоняется перед сакральным величием юродства. Во имя высшей правды, принимая на себя подвиг нарочитого безумия, юродивые открыто и смело говорят в лицо власти о ее прегрешениях и преступлениях перед народом. По своей сути юродство есть выражение того, что в сочетании божественного и человеческого, небесного и земного никогда небесное не должно склоняться перед земным. Как отмечает В. Зеньковский, «юродство по своему существу совсем не истерично, наоборот, в нем есть несомненная высшая трезвость, но ему тесно в пределах одного земного начала, в нем сильна жажда утвердить и в отдельном человеке, и в мире примат духовной правды. Оно радикально и смело, и от него веет подлинным религиозным вдохновением, перед которым склоняются все».

Благодаря таинственным механизмам социокультурных превращений аскеза юродства продолжает существовать в российской политической культуре. В советское время, когда малейшее инакомыслие жестоко преследовалось, А. Солженицын осмелился написать открытое письмо «кремлевским вождям». В этом письме тираноборческие мотивы удивительным образом сочетались с апокалиптикой традиционного российского юродства. Эго не был протест против советского тоталитаризма со стороны потомка Просвещения, это был протест, в котором слышались отголоски гневных тирад юродивого Василия Блаженного против преступлений Ивана Грозного.

Сакральность верховной власти в России, таким образом, уравновешивается сакральность народного юродства. Именно феномен юродства помогает нам глубже проникнуть в архетипическую сущность православной личности в политике. Возвращаясь к теме России — «странствующего Царства», следует подчеркнуть, что православный русский народ, вдохновляясь идеалом святой Руси, видел в «странствиях» русского царства прежде всего поиски «земной правды» (что с особой силой выражали юродивые).

Русское слово «правда» трудно переводится на иностранные языки. Как отмечает С. Франк, оно одновременно означает и истину, и справедливость, и моральное и естественное право. Русский народ всегда искал ту правду, которая «объяснит и осветит жизнь», правду как «свет, который просвещает каждого человека, приходящего в мир» (Иоанн, I, 9), благодаря чему жизнь может стать подлинной, т.е. справедливой.

Феномен правдоискательства и архетип «странствующего Царства» неизменно провоцируют русский народ на оптимистические поиски «земного рая» или «новой жизни», генерируют особый тип сознания, которое живет идеей светлого будущего. Не случайно миф коммунизма был адаптирован народным сознанием как политизированная версия христианского устроения на исторической земле: «Здесь будет город-сад!» Во имя осуществления идеалов светлого будущего русский человек способен на героизм и жертвенность, на преодоление немыслимых препятствий. Эта особая способность жить идеей глубоко укоренена в народном сознании и часто эксплуатируется прагматичными политиками. Российские политические лидеры привыкли обещать светлое завтра в надежде на то, что народ перетерпит трагическое сегодня. И обманывая народ, они снисходительно думают о национальном самосознании как о глубоко архаическом, традиционалистском, уступающем по всем параметрам прогрессивному западному индивидуализму.

Но российское политическое сознание только по западным меркам «потребительского общества» кажется отсталым и несовременным — в горизонте открытой истории, стоящей перед лицом нерешенных глобальных проблем, его характерные черты могут оказаться весьма продуктивными. Говоря языком современной науки, православно-христианская идентичность формирует особый тип личности со структурой потребностей, феномен «очарованного странника», взыскующего не материальных ценностей, не жизненного успеха, а правды, и смысла жизни. Об этом хорошо сказал Н. Бердяев: «Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей». Н. Бердяев, как и С. Франк, связывал стихийность и безграничность свободы с «исканием Божьей правды» русскими странниками, свободными от тягот мирской жизни, с котомкой за плечами ищущими «неведомого града». Внутреннюю свободу русского народа Н. Бердяев противопоставлял внутренней несвободе западных народов, закрепощенных «мещанскими нормами».

Очарованный странник — самый свободный человек на земле, которому открыт мир и который сам открыт миру. Это тот самый «человек в поисках смысла» (В. Франклин), которого так ждет современность, чтобы выйти из тупиков технической цивилизации. И мы должны защитить этого человека, раскрыть его творческий потенциал и преимущества перед экономическим человеком западного мира. Экологи сегодня предупреждают нас о том, что жесткие промышленные технологии разрушают природную среду и ведут к глобальной экологической катастрофе. Но жесткие политические технологии, подавляющие социокультурную идентичность, национальный тип и национальный характер, не менее разрушительны — они подрывают духовную энергетику нации, ведут к национальному духовному кризису.

Теория экономического человека имеет яркую цивилизационную окраску — она отражает специфику западного типа жизни строения. Экономический человек демонстрирует инструментальное отношение к миру. Он с самого начала отделяет информацию, относящуюся к области средств, от информации, относящейся к сфере ценностей, определяя для своей деятельности особый орудийный мир. Как отмечает А.С. Панарин, «собственно специфика Запада состоит в этом скрупулезном отделении инструментальных средств от ценностей и опережающем приращении инструментальной информации по сравнению с информацией ценностной. Прежние культуры умели создавать непревзойденные шедевры, относящиеся к ценностному миру, но они не владели тайной отделения мира ценностей от мира ценностно-нейтральных средств, от орудийной сферы».

Благодаря инструментальному отношению к миру Запад демонстрирует высокие темпы развития материального производства, но уже сейчас жесткие промышленные технологии привели к экологическому и энергетическому кризису, а самое главное — к кризису культуры. В ценностной сфере экономический человек опирается на примитивный идеал «потребительского обще, который разрушает все «высокие» культурные мотивации. Экономический человек создал технократическую теорию управления сознанием потребителя: «Регулирование спроса и управление им, по сути дела, является обширной и быстрорастущей отраслью экономической деятельности, она охватывает громадную систему средств информации, почти всю рекламу, многочисленные прикладные исследования и многое другое. Если говорить более определенно, то она управляет теми, кто покупает товары».

Экономический человек держит в своих руках политическую власть благодаря подобной технологии производства массового сознания с заранее заданными свойствами. Разработанный 3. Фрейдом психоанализ превратился в особую технологию «оскопления» сознания, внушая человеку, что все его тайные, скрытые, подсознательные комплексы и влечения необходимо «проявить» и реализовать через механизмы компенсации. На это направлена вся сложная индустрия развлечений, ибо тот, кто собирается манипулировать людьми, как заметил В. Франклин, «должен сначала овеществить их, а для этого внушить им доктрину». Психоанализ виновен не только в деперсонализации, но и в человека: «...грешен перед духовным в человеке дважды: перед субъективным духовным — духовной личностью и перед объективным духовным — объективными ценностями».

Экономический человек исчерпал сегодня свою социальную нишу, ибо дальнейшее агрессивное наступление его на природу и культуры грозит исчезновением человека и человечества. Вера экономического человека в технический прогресс оказалась иллюзией настоящего и утопией будущего. По мнению С.Л. Франка, «нам остается только удивляться наивности поколений, ее разделявших». С этой точки зрения реабилитацию очарованного странника — человека, ориентированного на духовные цели и ценности, — следует оценивать как адекватный нашей национальной традиции социокультурной проект будущего.

            Э. Фромм отмечал, что одной из главных духовных проблем современного мира является проблема преодоления разрыва между декларируемыми ценностями современного человека и действительными ценностями, которыми он руководствуется в жизни и которые им зачастую не. В большинстве демократических стран официально признанными, осознанными ценностями являются гуманистические: милосердие, любовь к ближнему, ответственность, сострадание. Но главная опасность состоит в том, что они утрачивают реальное воздействие на мотивации человеческого поведения, в то время как утилитарные ценности — собственность, потребление, социальный статус, развлечения — начинают занимать несоразмерно большое место в системе культуры. Разрыв между имеющими высшую духовную санкцию гуманистическими ценностями и невозможностью их реализации приводит к девальвации ценностей, опустошает человека.

Это особенно опасно перед лицом обострения глобальных проблем современности. Дело в том, что человек способен по-настоящему осознать угрозу всеобщей экологической катастрофы, сохранения генофонда человечества, опасность разрастания терроризма только в том случае, если он вернется к прежнему пиетету перед духовными ценностями, поставит их на первое место в системе своих приоритетов. Экономический человек Запада нечувствителен к духовным проблемам современного мира, у него другая шкала ценностей. Только человек, взыскующий смысла, воодушевленный идеей духовного преобразования мира, способен сегодня решить глобальные проблемы современности. Хочется подчеркнуть, что образ человека, созданный православной антропологией, замечателен по своей многомерности и пластичности. Как справедливо отмечает С. Хоружий, «по высоте здания, как и по реалистической полноте охвата, такой человека, хотя и сформировавшийся в основных чертах полтора тысячелетия тому назад, по сей день остается скорее уж впереди нас, нежели позади. Он остается, таким образом, не только нераскрытым, но также еще и не устаревшим, непревзойденным — и потому не утрачивает способности оказаться нужным и ценным для современной мысли, современных духовных поисков, всей духовной ситуации наших дней»

Поэтому так неуместны определения российской политической культуры и российского политического сознания как традиционно-архаические, несовременные, что весьма характерно не только для вестернизированной политической элиты, но и для академических научных исследований

Человек, взыскующий смысла, отстаивает ценностное отношение к миру, отвергая чисто инструментальный подход. Мы здесь имеем дело с особым типом рациональности — рациональностью по ценности. Русская духовная традиция наделяет ценности значительно большим статусом и влиянием на политическую повседневность, чем западная, уповающая на интересы. Поэтому политическая борьба в России была и остается борьбой за идеи и идеалы. Когда политик выступает от имени идеала, он задевает не слабые струны рациональности общественного сознания, а сильные струны мессианского чувства групповой психологии. Поэтому по силе воздействия в политике целее рациональность всегда уступает рациональности ценностной

В России способность жить социально значимой идеей относится к древнему архетипу кафолического, соборною сознания. Воспитанное православной традицией (С. Булгаков. «Душа Православия— соборность»), такое сознание не есть примитивный коллективизм, который пытались проповедовать большевики. В марксистской традиции личность растворялась в коллективном действии, провозглашался примат коллективных интересов над индивидуальными. Проповедуемый социалистами социально-политический коллективизм основан на механически-атомистическом понимании общества: достижение коллективного действия здесь происходит через государственное принуждение, через внешнее объединение отдельных личностей.

Кафолическое сознание, напротив, предполагает, что личность вбирает в себя полноту чужих индивидуальностей, «держит внутри себя собор со всеми» (С.Н. Трубецкой), выходит из самозамкнутости и отчужденности через кафолическое преображение. Кафолическое сознание обладает способностью и силой воспринимать и выражать сознание и жизнь целого, всего общества. Соборность держится не общностью интересов, но связью духовной и нравственной, связью общей любви. Об этом хорошо сказал А.С. Хомяков: «Соборное Единство есть единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви.

Русские философы часто использовали сравнение, идущее oт Плотина, — «я» подобно листу на дереве, который внешне не соприкасается с другими листьями или соприкасается лишь случайно, но внутренне, через соединение ветвей и сучьев с общим корнем, связан, следовательно, со всеми остальными листьями и ведет с ними общую жизнь. «Мы» представляется здесь не внешним, позднее образовавшимся синтезом, неким объединением нескольких «я», а первичным неразложимым единством, из корня которого произрастает «я» каждого.

Элемент соборности в русском самосознании — это особо ценный дар, который в самые трудные минуты российской истории спасал народ и страну. И то, что сегодня в России данное понятие воспринимается как архаичное — трагедия нашей культуры. Напомним, что страны АТР успешно доказали всему миру, что их национальная традиция «адаптирующегося коллективизма» (которая весьма близка нашей, отечественной) способна создать высокосовременное общество «групповой ориентации», неиндивидуалистической правовой культуры, основанной на компромиссе

Российским политикам еще предстоит осознать, что западная экономико-центристская версия гражданского общества как совокупности автономных индивидов, связанных отношениями обмена, по многим параметрам уступает православно-аскетической этикоценпристской традиции гражданского общества как совокупности людей, связанных общими ценностями и базирующимися на них отношениями кооперации, сотрудничества и солидарности. В таком обществе на первый план выходят не холодные отношения обмена, а теплые отношения соучастия, где выстроены этические (а не экономические) приоритеты, которые защищают личность и права каждого человека гораздо более полно.

Если экономико-центристское гражданское общество рождает массового потребителя и примитивную массовую культуру, то этикоцентристская модель способна совершенствовать человеческие отношения, развивать культурную традицию, апеллируя к высоким ценностным идеалам. Дореволюционная российская интеллигенция создала высокую духовную традицию, которая подарила миру непревзойденные художественные шедевры в области литературы и искусства. И сегодня, спустя столетия, весь мир восхищается глубиной и нравственной полнотой произведений А. Пушкина, Ю. Лермонтова, Л. Толстого и Ф. Достоевского. И если бы эта духовная традиция не прервалась, она бы привела к формированию в России уже в начале ХХ в. этикоцентристской модели гражданского общества, альтернативной западному индивидуализму. Этот потенциал российской политической культуры еще предстоит рас российским политикам, поскольку именно в нем — подлинная политическая сила отечественной традиции.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО: ПРОБЛЕМА ПОЛИТИЧЕСКОГО САМОСОЗНАНИЯ

Человеческое общество мы ставим на вершину грандиозной пирамиды, называемой «космосом» и «вселенной». Еще древние утверждали: микрокосмос повторяет макрокосмос; иными словами, человеческая история в снятом виде воспроизводит историю вселенной. Социально-политическое знание является не только одним из разделов современного научного знания; оно содержит в себе процедуры обобщения, интеграции частных видов знания, а значит, доля общих, синтетических идей в нем выше.

В лице всего корпуса социально-политических наук общество достигает своего политического самосознания. Иными словами, здесь представлено не просто инструментальное знание, посредством которого люди решают определенные практические задачи, связанные с взаимодействием с внешним миром, но и обращают взгляд на самих себя, проблематизирует собственное бытие.

Долгое время говорили об отставании общественных наук от естественных, которым они уступали в точности, строгости, экспериментальной проверяемости и количественной измеримости. И хотя проблема здесь в самом деле имеется, все же надо сказать: общественные науки не могут уподобляться естественным и техническим не только в силу специфики своего предмета, но и по своему назначению.

В общественно-политических науках выражается коллективное человеческое самосознание, назначение которого — саморефлексия, самокоррекция, самосовершенствование человека и общества. Естественные и технические науки обладают «Экстравертный» направленностью — на внешний объект социально-политическое знание объединяет внешнюю и внутреннюю направленности, познание (внешнего мира) и самопознание, преобразовательную активность — с само преобразующей.

Первый вопрос, который возникает при обсуждении предмета общественно-политических наук: существует ли общество как целостная реальность или этим словом мы просто объединяем внутренне малосвязанные сферы жизни и отрасли человеческой деятельности, не подчиняющиеся единой логике?

На этот вопрос можно ответить так: на практике они в самом деле нередко выступают рассогласованными, но общество постоянно решает задачу их согласования, и не решив ее, не может нормально существовать. Если экономика требует от человека одного, политика — другого, духовная жизнь — третьего, то это чревато не только драматическими конфликтами «общественных ролей», но и утратой смысла жизни, тяжелой раздвоенностью нашего сознания. В недавнем прошлом эту проблему пытались решать просто: предполагали, что одна из сфер человеческой деятельности (например, экономика) диктует свои требования всем остальным, что и образует картину общества как согласованной системы.

Соответственно, и среди общественных наук выделяли «науку- вектор», которая задает тон другим общественным наукам. Сегодня большинство ученых уже сомневаются в таком способе решения проблемы общественной целостности (системности). Завоевывает позиции теория обмена: различные сферы человеческой жизнедеятельности, вырастая из единого «пучка», затем все больше специализируются и дифференцируются, обмениваясь между собой своими продуктами. Логика и процедуры такого обмена еще далеко не во всем ясны, и это стало одним из побудительных мотивов усиливающейся кооперации и интеграции различных общественных наук.

Наряду с проблемой целостности общества как системы сегодня активно обсуждается проблема общественного воспроизводства. Исторический опыт показывает, что каждое новое поколение отнюдь не автоматически вступает в права наследства всего того материального и духовного имущества, которое оставили предшествующие поколения. В животном мире действуют особые природные программы — генетическая наследственность и инстинкт, благодаря которым каждый биологический вид воспроизводит себя во времени.

По-другому происходит в человеческом обществе. У человека нет ни на индивидуальном, ни на общественном уровне никаких природно-автоматических гарантий нормального воспроизводства. Если ребенка не научить ходить, говорить, одеваться, он так и останется на четвереньках, голым и немым. То же самое — на коллективном уровне: нить общественной человеческой истории всегда готова прерваться и непременно прервется, если новые поколения не возьмут на себя труд продолжить дело предшественников, овладевая тайнами их ремесла, культуры и науки.

Теория прогресса говорит о расширенном воспроизводстве: каждая новая фаза развития не только воспроизводит богатство предыдущей, но и вносит свою лепту в копилку общественного человеческого достояния, расширяя его количественно и улучшая качественно. Однако опыт различного рода кризисных, «смутных» эпох свидетельствует и о другом: в истории возможны случаи неполного, урезанного воспроизводства, когда новые поколения только частично могли приблизиться к богатству предшествующего цивилизованного опыта. В этих случаях возникает угроза деградации, одичания, варваризации.

Для того чтобы нечто сокровенное и значимое не было забыто, люди изобрели письмо. Обобщенно говоря, каждый вид практики имеет свое «письмо», свою «грамматику». Это касается не только духовной, но и материальной деятельности. Материальное наследие предков, их орудия труда будут представлять всего лишь груду материала, к которому потомки не будут знать как подступиться, если культура не сохранит им коды соответствующей деятельности в каких-то специфических видах «письма». Каждая из специализированных видов деятельности пользуется своим «письмом»: в экономике — это код рыночной деятельности, которая, как зал наш недавний опыт, может быть забыт или утрачен; такими же кодами открываются и другие виды практики — правовая, религиозная, образовательная. В эпоху бурных перемен, переворотов и катаклизмов некоторые коды могут попросту утрачиваться или даже намеренно «выбрасываться» как устаревшие, и только по истечении некоторого времени обнаруживается их непреходящее значение.

Здесь мы подходим к вопросу о различии между традиционным и современным обществом. Традиционное общество — не просто «старое» общество, это общество, воспроизводящее себя через традицию, которая сакрализируется — признается священной и не- прикосновенной. Сказанное не означает, что опыт каждого нового поколения, во всей его новизне и неповторимости, здесь ничего не стоил. Наряду с сознанием-памятью (хранящим традицию) существовало сознание-опыт, отражающее новую реальность. Но при этом второе существовало под знаком первого: традиция стремилась браковать в новом опыте все то, что угрожало ее правоте и устойчивости. Человек лишался множества новых возможностей, но зато сохранял устойчивость.

В Новое время привычный баланс между новым и старой традицией был нарушен: теперь уже не традиция браковала новые виды опыта, если они в нее не вписывались, а, напротив, новые виды браковали традицию, оставляя человека один на один с меняющимся миром.

Это — увлекательная, но и рисковая эпопея: можно добиться несравненно больше того, что имели отцы и деды, но можно и скатиться вниз — вплоть до состояния деклассированности. Все эпохальные общественные перевороты Нового времени дают нам не только картину стремительного возвышения новых групп и классов, но и картину массовой деклассированности тех, кто оказался вытолкнутым из колеи традиции и не успел приспособиться.

Говоря обобщенно, ход времени в традиционном обществе был непрерывным, тогда как в современном обществе он является прерывающимся (дискретным). Здесь между прошлым и будущим то и дело появляется определенный зазор, через который приходится наводить мосты, причем всегда остается до конца неясным, как лучше это сделать.

Можно сказать, у современного «посттрадиционного» общества есть две основные проблемы: первая — как ответить на вызов yглубляющейся дифференциации, собрать распадающиеся части общества воедино. Вторая — как ответить на вызов временной прерывности: связать вчерашнюю и сегодняшнюю (завтрашнюю) историю. Тенденции углубляющейся общественной дифференциации могут заходить так далеко, что представители специализированного группового фактически утрачивают общий язык и перестают понимать друг друга. Мало того, отдельные группы— носители специализированного социального опыта — могут заявлять о своем «выходе из общества», о разрыве сложившегося гражданского политического, морального и культурного консенсуса. Сегодня такие симптомы обнаруживаются у некоторых групп, принадлежащих к современной экономической (в первую очередь финансовой) элите, а также к интеллектуальной элите, осваивающей виртуальный мир Интернета.

Не менее драматичными выглядят и разрывы в историческом времени. Историческая дискретность может порождать разрыв поколений и даже попытки демонстративного выхода нового поколения из национальной истории и из истории вообще с претензией начать с чистого листа, вынося за скобки весь предшествующий исторический опыт как неприемлемый. Особые проблемы возникают, когда с этим сознанием радикального временного разрыва выступают не просто выбитые из колеи маргиналы, а его нотационные и модернизационных элиты, разуверившиеся во всем предшествующем национальном историческом опыте. Тогда к стихийной дестабилизации, сопутствующей кризисным переходным эпохам, добавляется дестабилизация умышленная, связанная с сознательным, идеологически подогреваемым разрывом исторического «межпоколенческого консенсуса».

Следовательно, для современного общества оставаться обществом, т.е. единым коммуницирующим организмом, системно и сбалансировано реагирующим на внутренние и внешние вызовы,— это проблема, которую каждому поколению предстоит понять по- своему. В случае несвоевременных и неудачных решений общество распадается, рассогласовывается, т.е. перестает быть обществом, становясь мозаикой групп, лиц и практик. Даже если при этом удается избежать «войны всех против всех», губительных гражданских и военных столкновений, общество все равно слишком много теряет: различные группы утрачивают способность к социальной кооперации, нейтрализуют активность друг друга, вместо того чтобы организовать конструктивную игру с положительной суммой и обеспечивать  наращивающие процессы во всех сферах жизни.

Словом, если традиционное общество вело себя в значительной мере как единый организм неосознанно, будучи обеспеченным обязательными установлениями и нормами, которым следовали не рассуждая, то теперь ему, чтобы оставаться обществом в собственном смысле, необходимы сознательные интегративно-коммуникативные усилия.

Во-первых, речь идет о новых формах интегративного знания и особых интегративных принципах. Применительно к знанию это означает, что во всех его разновидностях должна расти доля интегративных идей и понятий. Это так называемые общенаучные понятия, одинаково применяемые в разных науках (например, понятия «система», «информация»); гибридные понятия (обозначающие взаимодействие и взаимопроникновение разных наук); междисциплинарные понятия (фиксирующие линии межнаучных связей); регулятивные понятия (отражающие общие нормы научного знания, в отличие от донаучного и ненаучного). Применительно к практике это означает развитие новых форм менеджмента, отвечающего за то, чтобы разнокачественные формы знания и опыта подключить к выполнению каких-то общих задач и программ (программный метод).

Скажем, если прежде для руководства промышленным пред- приятием требовались в основном лишь техническая образованность и базирующийся на ней технологический менеджмент (уподобляющий людей машинам), то теперь уже речь идет о другом: о менеджменте, базирующемся на сочетании технического и экономического, технического и гуманитарного, технического и экологического видов знания. Соответственно, этот менеджмент интегрирует в едином программируемом процессе разнообразный мир специалистов, прежде практически не общавшихся друг с другом и никак не согласовывавших свои наработки и типы опыта.

Но и то и другое: и интеграция знаний, и интеграция деятельности в описанных случаях заданы объективно — самим характером решаемых проблем. Не меньшее значение в деятельности современного общества как общества имеет и субъективная гoтовность — способность и желание людей согласовывать свои цели и средства, находить компромиссы, учитывать законные права другой стороны и признавать важность другой позиции и другого опыта. Это то, что современный немецкий философ Ю. Хабермас назвал коммуникативным разумом. Еще недавно мы называли разумным то, что соответствует действительности, выключая из этой действительности самих субъектов, по-разному ее оценивающих и осваивающих. Коммуникативный разум расширят поле действительного, внося в него мир различных субъектов (индивидов и групп с их специфически неповторимым опытом). Слишком часто мы обнаруживаем претензию монополизировать свое видение объективной действительности и говорить так, будто нашим голосом о себе заявляет она сама. В этом случае мнения остальных трактуются как недействительные — ошибочные, не достойные внимания, относимые к заблуждениям и пережиткам.

На самом деле действительность слишком сложна и многообразна, чтобы говорить о себе языком одной группы, хотя бы и считающей себя самой передовой (авангардной). Поэтому претензия одномерной позиции, как и одномерного знания, представляет собой незаконную узурпацию самой действительности. А самое главное состоит в том, что согласие людей и кооперация не совпадающих друг с другом типов опыта самоценны сами по себе: без взаимного согласия люди не смогут выжить.

Взаимопонимание и согласие даже в традиционном обществе, где человеческий опыт был менее разнообразен, а сходность позиций обеспечивалась следованием единым нормам и традициям, отнюдь не гарантировались людям. Что же говорить о современном обществе, сталкивающемся с самыми разнообразными и по происхождению далекими друг от друга видами опыта! Компенсировать эту объективную разорванности можно только напряженными субъективными усилиями, предполагающими добрую волю к взаимному признанию и презумпцию законных прав друг друга.

Вопреки тому, что утверждали прежние общественные теории, больше уповающие на объективные закономерности истории и гарантии восходящего развития (прогресса), современная действительность указывает: цивилизованное существование, эффективная общественная кооперация людей и даже сама их завтрашняя история отнюдь не прогрессивны и не гарантированы им помимо их воли и готовности оставаться гражданским обществом. А это значит: необходимо добровольно вступать во взаимодействия, образовывать эффективные ассоциации для решения больших комплексных проблем, признавать друг за другом право по-своему интерпретировать настоящее и будущее и вносить свой вклад в формирование картины мира, считающейся передовой и современной. Общество в современном смысле слова есть процесс непрерывного созидания гражданского согласия и образования единого поля взаимосогласованных целей и смыслов. Словом, общество есть не столько однажды полученный и затем более или менее автоматически наследуемый продукт истории, сколько процесс производства коммуникации и согласия между людьми — носителями качественно разнородного опыта.

Ясно, что в таком случае общество может то расширяться до круга, действительно охватывающего (в идеале) не только всех сегодня живущих и действующих людей, но и все поколения, опыт которых мы взяли на вооружение, то, напротив, неоправданно сужаться, если представители различных социальных и культурных групп не готовы понимать и признавать друг друга, т.е. утратили общий язык.

Вопрос о том, как расширить состав реально действующего общества, наладить новые сети эффективных коммуникаций является, может быть, главным вопросом современности.

Можно сказать далее, что настоящим обществом, в собственном смысле слова, является только демократическое общество, никого не исключающее из круга взаимно признанных, основанное на консенсусе и готовности к эффективной кооперации. Всякие практики исключения, отторжения, сегрегации людей снижают потенциал общества как общества. И хотя общение людей надо признать как самостоятельную ценность, все же реальной мотивацией взаимного общения чаще всего выступает та или иная проблема, требующая кооперации усилий. С этой точки зрения одним из новых критериев прогресса можно считать коммуникационный: более развитое общество отличается or менее развитого тем, что оно вовлекает в кооперацию и в процесс принятия решений большее число разнообразных людских групп и индивидуумов, чем менее развитое общество. Поэтому оно способно работать над более сложными проблемами и принимать более адекватные, более гибкие и комплексные решения. Причем здесь нет окончательных решений, а наблюдается постоянная реинтерпретация проблем и коррекция ранее принятых решений с учетом позиций новых участников форума, называемого обществом, новых признанных равными и совершеннолетними — достойными того, чтобы их голос был услышан.

Подчеркнем еще раз: проблема современного общества не только в том, чтобы лучше понять мир окружающих объектов и проникнуть в суть вещей, но и в том, чтобы лучше понять позицию других, на нас не похожих людей, проникнуть в их внутренний мир и вместе с ними создать не сегрегированное социальное пространство, поместительное для всех.

Девиз современного гражданского общества: не доверяться слепо компетенции специалистов, за нас решающих наши проблемы, а вступать с ними в диалог, непрерывно конкретизируя свой обращенный к ним социальный заказ, перепроверяя себя и их в ходе творческого диалога. Всестороннее развитие личности — это утопия, если иметь в виду личность, актуально, внутри самой себя обладающую всесторонним знанием. Но если под всесторонне развитыми людьми иметь в виду людей, готовых к всестороннему, поверх всяческих барьеров, общению и в ходе этого общения вовлекающих в совместный оборот все более разнообразные знания и типы опыта, то в таком процессуальном понимании всесторонне развитая личность — знамение времени и жизненная необходимость.

В «монологической» позиции мы не можем знать все, и сама претензия на это вызывает амбиции антидемократического сверхчеловека. Но переходя от монолога к диалогу, от закрытости к взаимной открытости, мы начинаем становиться действительными активистами гражданского общества.

Демократия — это общество, где люди непрерывно согласовывают свои позиции, вместо того чтобы настаивать на своем «единственно правильном» предварительном мнении, и тем более навязывать его другим. Согласование же разнородных мнений, позиций и опытов и дает нам действующую гражданственность.

СЛОВАРЬ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ТЕРМИНОВ

Авторитарно-подданническая традиция — в отличие от традиций демократического гражданства предполагает не взаимообязательные (договорные) отношения граждан с государством, а односторонние обязательства подданных.

Агностицизм — первоначально: позиция неведения относительно существования или не существования Бога; в современном философском смысле — неверие в возможность познания мира, достижения объективной истины.

Алармизм (от фр. alarmer — бить тревогу) — современное идейное течение, объединяющее интеллектуалов и экспертов, предупреждающих по поводу грозящих глобальных опасностей и угроз — ядерной, экологической и т.п.

Антиномия — столкновение двух противоречий, но одинаково обоснованных суждений. Антиномии посягают на логический закон исключительного третьего (А либо не-А) и потому игнорируются педантичной рассудочностью. В то же время в них могут отражаться реальные противоречия человеческого бытия и сознания.

Антропология — первоначально — наука о происхождении и биологических свойствах человека, сегодня — совокупность наук, в центре которых стоит человек как планетарный феномен, взятый в биологическом и социокультурным измерениях.

Антропология культурная — наука, изучающая доцивилизационные (примитивные) и архаические (традиционные) общества преимущественно в духовном измерении — верования, ценности, нравы. Сегодня наметилась тенденция расширить предмет исследования национальной культурной специфики как таковой применительно к любым обществам.

Антропоцентризм — установка на то, чтобы поставить человека в центр мироздания в качестве «венца творения» и меры всех вещей.

Апокалипсис — одна из книг Нового Завета — Откровение Иоанна Богослова, в которой содержится пророчество о конце света, Страшном суде и последующем наступлении Царства Небесного на земле.

Арабистика — комплекс научных дисциплин, посвященных изучению арабского мира.

Архаизация — вытеснение из культуры и повседневных практик новообретенных (современных) элементов и активизация более традиционных, прежде подавленных или прятавшихся в тени.

Архетип — скрытый в коллективном подсознании культурный стереотип, косвенным образом влияющий на наше поведение, наши предпочтения и выбор.

Аскетизм — религиозный принцип поведения, связанный с умерщвлением плоти и воздержанием от всего потакающего личным удовольствиям и радостям.

Атомизм социальный, атомарность — картина общества, в рамках которой индивиды выступают как изолированные друг от друга атомы.

Бихевиоризм — направление в американской психологии и социологии, призывающее не интересоваться внутренним миром человека, а изучать внешние стимулы и ответные реакции. Предполагалось, что тем самым общественные науки преодолеют свою «гуманитарную ограниченность» и уподобятся по точности и доказательности естественным.

Буддизм — одна из мировых религий, основанная Буддой — великим религиозным реформатором и духовным учителем в Индии на рубеже VI — V вв. до н.э.

Вестернизация — распространение западных ценностей, институтов и образа жизни во всем мире частично в результате товарного и культурно- информационного обмена, частично — в результате западной гегемонии, а также деятельности местных «западников».

Витальный — относящийся к жизни, к органическому началу, к биологическим стихиям.

Волюнтаризм — апологетика свободной и иррациональной воли, не ограниченной ни космическим, ни нравственным законом.

Гедонизм — тип психологической или социокультурной установки на получение удовольствий и избегание страданий любой ценой.

Геобиоценозы — естественно сложившиеся эволюционные звенья, объединяющие геологические и биологические элементы нашей планеты в неразрывную и гармоничную взаимо поддерживающую систему.

Геополитика — наука о закономерностях распределения и перераспределения сфер влияния различных государств в пространстве. Термин введен в оборот шведским политиком Келленом (1846 — 1922).

Гетерогенный — разнородный, состоящий из качественно различных начал.

Гражданское общество — совокупность неполитических отношений (экономических, духовно-нравственных, религиозных, культурных) граждан и их ассоциаций, основанная на принципах самодеятельности, не подопечности и автономии по отношению к государству.

Даосизм — учение о дао, или пути бытия (человека и всего сущего), связанное с такими принципами, как «цзы жань» (естественность, соблюдение законов и ритмов природы) и «у-вэй» (воздержание от не терпеливого вмешательства в естественный ход вещей). Основатель — китайский мудрец Лао-Цзы (VI — Ч в. до н.э.).

Девиация — отклонение; девиантное поведение — отклоняющееся от норм морали и культуры.

Деидеологизация — требование отказа от идеологии как препятствия для рационально-прагматического поведения в политике, ориентированного на реальные интересы и проверяемые факты, а не на ценности и утопические прожекты. На самом деле концепция деидеологизации сама страдала утопизмом, ибо отказ от идеологии может быть только частично условным; чаще всего речь фактически идет об отказе от одной идеологии в пользу другой, вступающей в моду.

Демократия свободы — понятие, означающее одну из двух разновидностей посттрадиционного общества. В частности, согласно французскому политическому мыслителю А. Токвилю (1805 — 1859), демократическими являются все постфеодальные общества, в которых рухнули сословные перегородки. Но при этом одни из них пошли по пути демократии свободы — рыночной и иной соревновательности людей, неизбежно приводящей к неравным результатам, к успеху наиболее предприимчивых, а другие — по пути демократии равенства — ограничений свободной соревновательности и стискивания неравных по природе людей в прокрустово ложе равенства

Десублимация — противоположность сублимации. Если последняя, согласно автору понятия 3. Фрейду, означает облагораживание ваших инстинктов, получающих шансы на удовлетворение лишь постольку, поскольку они обретают реабилитированные культурой возвышенные формы, то десублимация есть высвобождение инстинкта из «оков» культуры.

Дихотомия — деление на две части.

Европоцентризм — концепция, согласно которой западноевропейский тип культуры является образцовым для всего человечества, а Западная Европа — центром мирового развития.

«Золотого миллиарда» теория — современная европоцентристская версия концепции «избранного народа», согласно которой обеспеченное существование на планете может быть гарантировано только для миллиарда человек из наиболее преуспевающих стран, в то время как остальным странам уготована участь сырьевого придатка и поставщика дешевого человеческого материала для обслуживания интересов транснационального капитала. Согласно адептам данной теории, в противном случае планета «взорвется» от экологических перегрузок.

Идентичность (в социокультурным смысле) — совокупность устойчивых черт, позволяющая той или иной группе (этнической или социальной) отличать себя от других.

Имманентный — внутренне присущий, а не привнесенный или заимствованный извне.

Инверсия — резкий переход в противоположное качество

Инволюция — (в социокультурным смысле) — утрата достигнутых завоеваний культуры и цивилизации, отступление в варварство.

Индология — комплекс научных дисциплин, посвященных изучению Индии.

Интенция — направленность внимания, духовный настрой.

Интровертный тип — предложенный австрийским социальным психологом К. Лоренсом термин, означающий одну из двух психологических разновидностей: интровертов, живущих внутренними переживаниями, и экстравертов — нацеленных на внешний мир общительных жизнелюбов.

Истеблишмент — правящие крути общества, доминирующие элиты (не только политические).

Космогония — философское учение о происхождении Вселенной. Соответствующие мифы, объясняющие на донаучном уровне проблему первоначала, называются космогоническими.

Космология — философское учение о строении мира.

Космоцентризм — установка на осмысление любых наших действий и перспектив в контексте великого космического целого.

Консенсус — согласие; в политике означает готовность к взаимным компромиссам и уважение прав другой стороны.

Консерватизм — идейно-политическое течение, ориентированное на сохранение (консервацию) старых общественных порядков и нравов или их реставрацию, если они оказались порушенными. Термин был введен французским писателем Ф.Г. Шатобрианом для обозначения феодально-аристократической идеологии.

Контрреформация — попытка папской церкви и консервативных клерикальных кругов выкорчевать гнезда Реформации в Европе. Привела к религиозным войнам XVI — XVII вв. в Европе и рождению инквизиции.

Конформизм — установка на пассивно-приспособительный, соглашательский тип поведения в социальной жизни и в политике.

Конфуций (551 — 479 до н.э.) — знаменитый древнекитайский философ и этико-религиозный реформатор, основатель конфуцианства. Проповедовал идеал государственного устройства, при котором власть принадлежала бы мудрецам — носителям высшего знания и добродетели.

Концепция конца истории — была разработана американским политологом Ф. Фукуямой и содержит идею «полной и окончательной» победы системы западного либерализма во всем мире.

Ксенофобия — неприязнь к «чужакам» — иностранцам, представителям другой расы и т.п.

Конволюция — термин, означающий понимание развития как возрастания соразмерности, взаимоувязки разных начал, в частности — целей человека и внутренних гармоний природы, вместо былых установок на ее «покорение» и завоевание.

Ланческий  — светский.

Латентный — скрытый, не обнаруживающий (до поры до времени) видимых признаков.

Легизм — школа «законников» в Древнем Китае, отстаивающая идею высшего юридического закона в государстве, подчинявшего все сословия и всю жизнь народа служебному долгу и высшему благу.

Легитимность — законность власти, исторически выступающая в разных формах: традиционной монархической (законный наследник престола), демократической (законно избранный глава государства), харизматической (законный продолжатель великого дела первооснователя, великого задания, миссии).

Либерализм — идейно-политическое течение, ставящее целью освобождение общества от оков государства, личности — от давления авторитарной коллективности. Основатели: И. Бентам, Дж. С. Милль, А. Смит, Г. Спенсер. В России — Т.Н. Грановский, К.Р. Кавелин, Б.Н. Чичерин.

Либертаризм — концепция невмешательства государства в социально- экономические отношения, целиком отдаваемые на откуп рынку. Сегодня настойчиво пропагандируется «чикагской школой» (М. Фридман, Г. Бэккер, А. Лаффер, П.К. Робертс).

Лизинг — аренда производственного оборудования; благодаря лизингу мелкие фирмы могут не тратиться на основные фонды (строительство помещения, закупку дорогостоящего оборудования и пр.) и сосредоточить средства на организации избранного профиля деятельности.

Лоббизм — способ давления на процессы принятия политических решений, осуществляемый организованными группами для протаскивания своих интересов.

Логос (греч. — слово, мысль, упорядочивающий разум) — термин, обозначающий всеобщий закон — логику, которой подчиняются и объективный мир, и человеческий разум.

Мажоритарная избирательная система — система таких процедур, которые позволяют отсеять голоса, полученные мелкими партиями, в пользу представительства наиболее крупных партий, образующих устойчивое парламентское большинство.

Макиавеллизм — образ политического поведения, при котором ради поставленных целей считается приемлемым и оправданным использовать любые средства вплоть до самых вероломных, коварных и жестких. Термин связан с именем итальянского политического деятеля и мыслителя Н. Макиавелли.

Манихейство — основанное в Ш в. персом Мани религиозно-философское учение, видящее в мире лишенную всяких промежуточных состояний противопоставленность Света и Тьмы, Добра и Зла.

Марлпиалнзация — выталкивание на дно, резкое понижение в социальном статусе.

Марксизм — учение К. Маркса (1818 — 1883) об обществе и выросшая из него идеология, основанная на следующих постулатах:

— базисно-надстроечном детерминизме (производственно-экономические отношения — это базис, определяющий политическо-юридическую, идеологическую и культурную надстройку);

— учении о частной собственности как грехопадении человечества— источнике всех бед и противоречий общественного развития;

— учении о классовой борьбе как движущей силе истории и об исторической миссии рабочего класса, освобождающего человечество от частнособственнического строя и связанных с ним противоречий.

Ментальность — исторически обусловленная специфика мышления представителей разных стран и культур.

Мессианизм (от слова «мессия» — спаситель) — учение о спасении мира какой-то персонифицированной высшей силой.

Милленаризм (от англ. mille — тысяча) — система религиозно-эсхатологических ожиданий, приписывающая мистический смысл концу тысячелетия — как роковой черты, отделяющей земную историю человечества от Страшного суда и последующего тысячелетнего царства святости и справедливости.

Модернизации теории — теория перехода от традиционного к современному «высокоорганизованному» обществу; при этом под традиционным фактически понимается любое общество — от примитивных племен, занимающихся собирательством, до рафинированных цивилизаций Индии, Китая, Ирана... Современность же отождествляется с Западом и тем самым теряет свою многовариантность и альтернативность: другим народам не оставляют другой перспективы, кроме самоотказа в пользу западного «эталона».

Мондиализм (от фр. monde — мир) — особая идеология, предполагающая слияние всех государств и народов в единое планетарное образование с установлением Мирового Правительства, уничтожением расовых, религиозных, этнических, национальных и культурных границ.

Немецкая историческая школа — философско-историческое направление (30 — 40-е годы XIX в.), близкое немецкому романтизму. Отстаивало органичность исторического процесса и неповторимую индивидуальность его национальных проявлений в противовес установкам эпохи Просвещения (XVIII в.) на универсальные схемы развития.

Неконсервативная волна — идейно-политическое течение на Западе, заявившее о себе на рубеже 70 — 80-х годов и связанное с попытками преодолеть левое диссидентство во всех его разновидностях, консолидировать западные общества на основе идеалов классического либерализма, преодолеть капитулянтские настроения перед натиском Советского Союза. Оказалась фактором, сыгравшим свою роль в победе Запада в холодной войне.

Неофрейдизм — направление западной социальной философии и

психологии, связанное с пересмотром концепции 3. Фрейда в духе реабилитации человеческого подсознания и критики подавляющих его общественных институтов (Фрейд, натратив, в конфликте подсознания и культуры занимал преимущественно сторону последней). Неофрейдизм дополняет марксистскую концепцию социально-экономического отчуждения личности концепцией витального отчуждения («репрессивное общество» посягает на нашу чувственность).

Нобили (от фр. noblesse) — благородное сословие, дворянство; в современном политическом лексиконе — то же самое, что истеблишмент— правящие круги общества.

Номинализм — течение в западной философской и социологической мысли, рассматривающее общество как сумму индивидов, а все понятия, относящиеся к коллективному интересу, общественному благу и другим надындивидуальным уровням, — «пустыми». Противоположная позиция — реализм, настаивающий на примате общего над отдельным (общее существует реально, а не номинально).

Нонконформизм — психологическая и социокультурная установка на несогласие с общепринятым или навязываемым властью и авторитетом.

Онтология — философское учение о бытии (в отличие от гносеологии — учения о нашем познании).

«Открытое общество» — понятие, предложенное англо-немецким философом Карлом Поппером (1902 — 1985) для обозначения либерально-демократических обществ в отличие от «закрытых» — авторитарных. Эго понятие сегодня получает разные акценты: в экономике речь идет о свободе торговли — устранении таможенных барьеров, что выгодно странам с более развитой экономикой, так как обеспечивает их проникновение на рынки более слабых стран; в социокультурной и идеологической сферах об устранении разного рода цензуры, а также ограничений на пути экс- порта западной массовой культуры.

Ориентализация — уподобление Востоку, усиление компонентов политики и культуры.

Парадигма — устоявшиеся образец или модель, создающие осознанную или неосознанную установку мышления видеть явления в определенном свете или исследовать их в соответствующем методологическом ключе.

Патернализм — установка на отцовскую опеку (заботу), перенесенная на все общество, свобода которого ограничивается властью, выступающей как благонамеренный опекун народа.

Патронимия — община родственников вместе с работниками и слугами, выступающая как хозяйственная единица, ответственная в фискальном отношении.

Перципиент (от слова перцепция — чувственное восприятие) — в теории коммуникации — воспринимающая сторона, кто принимает сигнал, сообщение или другие внешние импульсы.

Плюрализм — социально-философская и политическая позиция, согласно которой существует множество независимых и равноправных начал (позиций, интересов, партий, идеологий), разнообразие которых продуктивно.

Постиндустриальное общество — понятие, означающее общественный порядок, приходящий на смену индустриальному обществу. Одни исследователи (Д. Белл, Ж. Фурастье) связывают его со сферой услуг (в отличие от промышленной экономики предыдущего типа), другие (Г. Бэккер, А. Твен) — с интеллектуальной сферой (наука, образование, здравоохранение), обслуживающей человеческий капитал в отличие от промышленных инвестиций; третьи — с пост экономическим человеком, ориентированным не столько на материальный уровень жизни, сколько на ценности качества жизни.

Правовое государство — государство, не только насаждающее универсально действующие юридические нормы, но и само подчиняющееся им — ограничивающее свои действия конституционно-правовыми нормами.

Принцип реальности — термин неофрейдизма, означающий жесткие внешние ограничения и нормы.

Принцип удовольствия — термин неофрейдизма, означающий сидящее в нас инфантильное начало, не признающее норм и требующее немедленного удовлетворения наших влечений.

Прометеизм — установка культуры, восходящая к мифической фигуре Прометея — похитителя небесного огня; означает неограниченные притязания человека на покорение природы и преобразование мира.

Пропорциональная избирательная система — система, при которой партии получают в парламенте долю мест, равную доле получаемых ими голосов избирателей.

Психоанализ — созданный австрийским психологом З. Фрейдом психотерапевтический метод, связанный с расшифровкой неврозов как инфантильных травм сознания, полученных в результате столкновения наших природных влечений («принцип удовольствия») с общественными нормами и запретами («принцип реальности»).

Радикализм — установка на крайние позиции и решительное, ни перед чем не останавливающееся претворение в жизнь тех или иных идейно-политических принципов.

Редукционизма — упрощающая трактовка тех или иных явлений и процессов, связанная со сведением высших форм к низшим (например, духовных факторов — к экономическим, технологическим или биологическим).

Релятивизм — учение об относительности условности и проблематичности всех законов и норм — от научных, связанных с познанием, до культурных и нравственных.

Реформация — религиозно-политическое движение XVI в. в Европе, родившее протестантизм. Ознаменовалось национализацией религии, избавившейся от опеки папского престола, и новыми, более независимыми отношениями верующих с клиром,

Сартр Ж-П. (1905 — 1980) — французский философ и писатель, представитель атеистического экзистенциализма — философии существования, обучающей тому, как вырваться из плена необходимости и противопоставить давлению обстоятельств нашу решимость и нашу свободу. В конце жизни сблизился с молодежным движением «новых левых» и другими диссидентами

Секуляризация — освобождение общества, различных сфер социальной жизни и институтов от опеки церкви.

Синкретизм — слитность, внутренняя не дифференцированность, сопутствующая ранним стадиям развития биологических или культурных явлений.

Синкретика  — отрасль современного методологического знания, связанная с мягкой привязкой и взаимной адаптацией разнородных начал, вместо жесткого подчинения или ущемления прав одного в пользу другого.

Синод — учрежденный Петром 1 административный орган, ведавший церковными делами. Это означало устранение автономии церкви, прежде воплощаемой независимой от светской иерархии фигурой Патриарха.

Синология — комплекс научных дисциплин, посвященных изучению Китая.

Системно-функциональный подход в социальных науках — рассмотрение общества в целом и отдельных сфер общественной жизни как взаимозависимых элементов, каждый из которых действует как функция целого. Этот метод, с одной стороны, противостоит представлениям об обществе как механической сумме или конгломерате элементов, с другой— представлениям о безыскусном органическом единстве, которое не нуждается в умышленном упорядочении со стороны власти. Система есть такой тип социальной целостности, который представляет собой проблему власти и управления.

Скептицизм — зародившаяся в Греции вместе с движением скептиков (V в. до н.э.) философия. Установка на сомнение в надежности наших знаний и наших верований. «Подвергай все сомнению и воздерживайся от категорических суждений» — вот кредо скептицизма.

Соборность — концепция общественного устройства, восходящая к русскому философу А.С. Хомякову (1804 — 1860), который определил его «Соборное Единство есть единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви». В отличие от тоталитарной коллективности, модель которой В.И. Ленин определял в виде общества, «организованного как единая фабрика», соборное единство имеет в виду модель общества, организованного как храмовая

община.

Социализация — процесс усвоения личностью в ходе взросления социальных ролей, норм и ценностей того общества, к которому она принадлежит.

Социальное государство — государство, ответственное состояние социально незащищенных граждан, имеющее соответствующие социальные программы и институты, смягчающие последствия рыночной конкуренции.

Софизм — сознательная подмена тезисов в споре или при доказательстве сомнительных истин. Название ведет свое происхождение от школы софистов в Древней Греции, расшатывавших не только идеалы и достоверные объективные знания, но и многие нравственные ценности.

Социал-дарвинизм — перенесение на общество биологической теории естественного отбора и выживания сильнейших.

Сциентизм — мировоззренческая позиция, считающая научное знание высшей ценностью, а науку — центральным, нормообразующим элементом общества, с рекомендациями которого все должны сверять свое поведение. Сциентизм, с одной стороны, преувеличивает социальные возможности науки и ее самостоятельность, с другой — недооценивает другие формы общественного сознания и связанные с ними социальные институты.

Танатос — персонифицированный образ смерти или сил, несущих смерть.

Телеология — религиозно-философское учение о высших целях мироздания, которым подчинена его видимая историческая динамика.

Теократия — форма правления, при которой глава духовенства, церкви одновременно является и фактическим правителем государства.

Теория элиты — обосновывает идею исключительной миссии, социально-политической и интеллектуальной активности привилегированных слоев общества (элит) и пассивности остальных людей (масс).

Тирания — система правления, отличающаяся особой жестокостью и бесконтрольностью власти. У Аристотеля — режим, связанный с вырождением демократии в диктатуру, опирающуюся на одобрение и поддержку охлоса (черни).

Тоталитаризм  (от лат. totus — весь, целый, совокупный) — система насильственного политического господства, характеризующаяся полным подчинением общества, его экономической, социальной, идеологической, духовной и даже бытовой жизни, власти господствующей элиты, возглавляемой лидером (фюрером, вождем, каудильо).

Унитарное государство — государство, не предоставляющее автономии входящим в него регионам и сосредоточившее все решения в центре как единственном носителе суверенитета.

Утопия (от греч. topas — место и и — нет: место, которого нет) — термин введен английским писателем и государственным деятелем Т. Мором, написавшим сочинение о прекрасном острове Утопия, где создано «идеальное общество». В современной политической лексике — несбыточные мечты об «идеальном обществе».

Фатализм — учение о царстве непреложной необходимости или предопределении, не оставляющем места ни случайным вариациям, ни альтернативам и связанной с ними свободе человека.

«Фаустовский » человек — сформировавшийся в недрах западной культуры тип человека, ориентированный на выпытывание последних тайн природы с целью ее окончательного покорения.

Формационная теория — теория о закономерной смене фаз общественного развития, представляющих своего рода лестницу восхождения человечества от низших ступеней к высшим.

Харизма (греч. — божественный дар, благодать) — термин введен в социально политические науки немецкими учеными Э. Трёльчем и М. Вебером. Харизматическое лидерство основано на исключительных качествах избранной личности, способной внушить веру и энтузиазм массам.

Хартленд (от англ. heartland) — разработанное в геополитике понятие «центральной земли», несущего континента планеты, овладение которым открывает возможность господствовать над миром.

Центризм — политическая установка на то, чтобы избегать крайностей левого и правого радикализма и стремиться к сближению позиций различных политических сил на основе реформистской умеренности.

Эвристика — отрасль научного знания, изучающая пути и методы решения различных познавательных задач и пытающаяся оптимизировать процесс познания.

Эзотерический — тайный, предназначенный для посвященных.

Экзотерический — явный, открытый, предназначаемый для общего использования.

Экоцид — убивание природы, Земли как геобиосистемы — носительницы жизни.

Экономикоценризм — воззрение, согласно которому высшей ценностью и центром общественной жизни является экономика, предопределяющая все остальные характеристики человеческого бытия. Характеризуется недооценкой автономной роли других факторов: моральных, культурных, политических и т.п.

Экуменизм — движение за объединение церквей.

Эмпиризм — установка на наблюдаемые факты, на чувственный опыт, а не на умозрительные концепции и поспешные обобщения.

Эндогенный — внутренний, внутренне обусловленный (в противоположность экзогенному — вызванному внешними явлениями).

Энтропия — понятие, заимствованное из термодинамики и означающее характерный для замкнутых систем процесс превращения всех видов энергии в тепловую; в более общем виде — стихийный процесс возрастания хаоса как наиболее вероятного состояния.

Эсхатология — религиозное учение о конечных судьбах мира и человечества, о конце света и Страшном суде.

Этатизм — превознесение государства как высшей ценности, стремление подчинить его контролю и вмешательству во все сферы общественной

Язычество — религиозные верования, характеризующиеся обожествлением сил природы. Впоследствии были вытеснены монотеистическими религиями (христианство, магометанство, буддизм), но сохранились как рудимент культуры, связанной с эстетизацией и одухотворением природного начала.