9.2. Конфуцианско-буддийская политическая культура

Духовный рельеф конфуцианско-буддийской цивилизации необыкновенно богат — здесь переплетается множество самобытных народных религий, включая буддизм «северный» (махаяна), даосизм, легизм, синтоизм, шаманизм, но приоритет конфуцианско- буддийской традиции очевиден. Такие страны, как Япония, Южная Корея, Китай, Тайвань, Гонконг, Сингапур, являются наиболее яркими представителями этой цивилизации. Каковы архетипы и коды ее политической культуры?

Политологи давно отметили, что культуры, основанные на синтезе нескольких духовно-религиозных традиций, выделяются особенно сильной энергетикой, дают особенно мощные социокультурные мотивации в политике. Разнородные начала, никогда полностью не сливаясь, усиливают и стимулируют совместное развитие. При этом отсутствие монотеистического взгляда на мир влечет за собой определенный прагматизм политического мышления, основанный на отсутствии какой-то одной или единой мировоззренческой концепции. Например, К.О. Саркисов, исследовавший культурно-психологический генотип японцев, подчеркивает; что в этой политической культуре отсутствует единая философия осмысления мира и присутствует «дзицугаку» — наука о практическом, или прагматизм.

В последние десятилетия страны конфуцианской Азии делают особый акцент на прагматических аспектах своей духовности. После более вековой униженности империалистическим и колониальным господством современного Запада индустриальная Азия в своем подъеме как бы в отместку демонстрирует инструментальный рационализм: менталитет «азиатских драконов» пронизан духом меркантилизма, коммерциализации и конкуренции. Китай откровенно заявил о своем выборе аналогичной стратегии развития с началом реформ в 1979 г. и с тех пор верен этому курсу.

Можно ли утверждать, что именно прагматизм является определяющей чертой политической культуры в этом регионе?

По мнению современных ученых, это далеко не так: то, что лежит на поверхности, не всегда отражает пласты культурного сознания. Чтобы понять культурные архетипы и коды, необходимо обратиться к истокам. Конфуцианско-буддийская культура таит в себе огромный гуманистический потенциал, формируя гармонического человека. Специфика становления духовного мира этой цивилизации уже в 1 тыс. до н.э. была отмечена тем, что здесь шел активный поиск оптимального соотношения интересов государства, общества и человека на основе гибкого сочетания политики с моралью. Поэтому главной чертой, отличающей политическую культуру этой цивилизации, следует считать не прагматизм, а этико-центризм, социально-нравственную ангажированность. Как справедливо отмечает Ду Вэймин, стремление к прагматизму в конфуцианской Азии не стоит преувеличивать, поскольку «не следует принижать органическую возможность развития в этих странах более гуманного и более прочного духа сообщества».

На протяжении двух с половиной тысячелетий конфуцианство побуждало всех членов общества быть последователями высшей мудрости, определяющей нормы справедливости, праведности и соответствия человека, какое бы место в общественной иерархии он ни занимал. Но необходимо с самого начала уточнить: если конфуцианские ценности определяли развитие этой цивилизации две с половиной тысячи лет, то насколько это верно сегодня?

Обратимся к исследованиям социологов. В качестве примера проанализируем данные Института социологии Народного университета в Пекине, поскольку именно Китай по прогнозам политологов будет лидировать в АТР в XXI в. В конце 80-х годов этот университет проводил широкомасштабные исследования в 13 провинциях и городах Китая, где было опрошено более 1800 человек, которые представляли практически все социальные слои и группы. Из 14 «основных качеств личности» положительную оценку получили следующие: совесть, преданность и сыновняя почтительность, гуманность, интеллект, трудолюбие, бережливость, рыцарство, приверженность середине. Все они относятся к конфуцианской системе ценностей. Далее в порядке убывания: прагматизм, утилитаризм, личные достоинства (частная мораль), повиновение, завистливость, лживость.

Итак, согласно исследованиям социологов, большинство современных китайцев по-прежнему разделяют традиционные ценности и строят свое социальное поведение в соответствии с ними. Бивший премьер-министр Японии Я. Накасонэ и группа его единомышленников — экономистов, политологов, социологов — в книге «После холодной войны» также отмечают приверженность современных японцев традициям национальной культуры: коллективистские ценности конфуцианства и буддизма бережно сохраняются и являлся неотъемлемой частью современной демократической системы «адаптирующегося коллективизма» в Японии.

Интересно отметить, что сравнительно недавно, в 60 — 70-х годах, среди западных политологов была широко распространена точка зрения, согласно которой конфуцианские ценности являются тормозом на пути развития стран АТР, а конфуцианское учение по своему духу враждебно экономическому развитию и социальной модернизации. Во многом такое неадекватное представление возникло под влиянием известных работ М. Вебера, где он пишет о конфуцианстве как о консервативной идеологии, способствующей пассивному восприятию действительности: конфуцианец любит рассуждать о прекрасном, но его трудно представить в качестве торговца, думающего об успехе, и поэтому конфуцианское общество лишено морального динамизма.

Западные политологи выделили четыре основных принципа организации конфуцианского общества, которые являются «подпоркой» феодального императорского строя, тормозя модернизацию в АТР:

• клановый характер — выдвижение на первое место интересов семьи (как препятствие на пути развития крупномасштабного производства);

• право наследования за всеми детьми (как фактор распыления капитала);

• чрезмерное внимание к личному накоплению (как препятствие на пути обращения капитала);

• жесткая социальная иерархия, в которой ремесленники и торговцы занимают место внизу (как препятствие на пути развития экономически сильного среднего класса).

Однако практика социально-экономического развития «азиатских драконов» опровергла схемы западных политологов. Оказалось, что именно благодаря традиционным конфуцианским ценностям и стало возможным «тихоокеанское чудо» — феномен динамично развивающегося «конфуцианского капитализма». Опираясь на традиционную авторитарно-патриархальную мораль, «азиатские драконы» создали климат нетерпимости к хозяйственной безответственности и роскоши как со стороны предпринимательской элиты, так и со стороны трудящихся. Этот климат помог обеспечить необычайно высокую долю накопления: более трети валового национального продукта.

Одновременно государством был обеспечен жесткий экономический протекционизм по отношению к национальной промышленности и торговле: транснациональные корпорации не допускались в регион до тех пор, пока национальные предприятия не получили реальной возможности с ними конкурировать: «...не было ни общества привилегированного потребления, ни перекачки доходов за рубеж» . Современные исследователи считают, что тихоокеанские страны вели себя в духе последовательной оппозиции известным монетаристским рекомендациям МВФ, на что западная общественность и наука реагировали весьма своеобразно. Все достижения «азиатских драконов» представлялись в духе последовательной вестернизации и модернизации: публиковались специальные исследования, где дальневосточной модели приписывались «несвойственные ей черты экономического либерализма» и затушевывалось самое важное — решающая роль государства, структурная перестройка производства, субсидирование производственных инвестиций .

Однако в современном информационном обществе долго скрывать реальные причины социально-экономического развития целого региона планеты невозможно. Когда вслед за Японией и Китаем успехов добились Сингапур, Тайвань, Гонконг и Южная Корея, появились исследования, в которых признавалась решающая роль конфуцианства в модернизации этого региона. И сегодня те факторы, которые раньше объявлялись препятствием на пути модернизации, неожиданно стали называть «стимулами экономического развития конфуцианского капитализма».

Многие современные ученые из стран АТР справедливо критикуют позицию М. Вебера по отношению к конфуцианству, указывая, что она уже не соответствует историческим реалиям. Ошибка Вебера состоит в том, что он не был знаком с принципами подлинного конфуцианского учения и поэтому не понимал главного: конфуцианство — это не религия, а моральное учение, свод этических законов для общества. И в конфуцианстве можно найти связь между этикой и духом капитализма, ибо оно содержит такие ценности, как прилежание бережливость, новаторство, индивидуализм, извлечение выгоды.

Вопрос о том, каким образом древнейшее философское учение способствовало возникновению тихоокеанского чуда сегодня, по-прежнему является предметом научных дискуссий.

Прежде всего следует подчеркнуть, что конфуцианство представляет собой систему ценностей, регулирующих отношения людей. Требования конфуцианской этики носят универсальный, обязательный характер: ведь высшим мерилом этих требований выступает Небо. Политическая культура этой цивилизации выстроена по вертикали как совокупность высших норм политической мудрости и политической этики, где установлена иерархическая субординация ценностей и добродетелей, ориентированных на тот же высший эталон — Небо. Конфуцианские ценности изложены в четырех основных произведениях: «Беседы и суждения», «Великое учение», «Учение о середине», «Мэн-цзы».

Основанное на гуманной этике, конфуцианское общество управляется в соответствии с пятью отношениями: императора и подданного, отца и сына, старшего брата и младшего брата, мужа и жены, двух друзей. Согласно этим принципам, «отец должен относиться к сыну доброжелательно, а сыновья к отцу — с сыновней почтительностью; старший брат должен относиться к младшему с добротой, а младший брат к старшему — с уважением; муж должен относиться к жене справедливо, а жена к мужу — услужливо; правитель должен относиться к подданным благожелательно, а подданные к правителю — с верностью».

Более двух тысяч лет этот свод этических правил имеет для конфуцианско-буддийской цивилизации такое же значение, как десять заповедей для христиан. И в этом проявляется последовательный традиционализм политической культуры данной цивилизации. Приверженность канонам в политике — одна из важных черт современного политического процесса, во многом его стабилизирующая. Если политик, обращаясь к аудитории, использует в качестве аргумента исторический факт, концепцию древнего философа или аналогию с прошлым, он неизменно встречает благосклонный прием слушателей: ссылка на  (древность) — главный политический аргумент. Понятие никогда не ограничивалось временными рамками, поскольку политика и история всегда были здесь взаимосвязаны. Политические цели в каждую историческую эпоху требуют новых аргументов, поэтому расширение рамок древности непрерывно продолжаешься. Все это позволяет сделать вывод о том, что древность прочно вошла в политическую культуру как основание института политической традиции.

Нам необходимо ответить еще на один принципиальный вопрос: как возникла единая политическая культура в тех странах этой цивилизации, конфуцианство уступает доминанту буддизму?

Это стало возможным благодаря высокой этической совместимости и взаимодополняемость двух религий. Анализ наиболее важных этических ценностей конфуцианства и буддизма позволяет аргументировать эту точку зрения. При всем различии конфуцианства и буддизма как религиозных систем по своим этическим принципам они во многом совпадают. Н. Кандзи, основываясь на методологии М. Вебера, исследовал роль буддийской этики в политической модернизации Японии (на примере новой буддийской секты «Чистая землян). Ему удалось показать, что буддизм наряду с конфуцианством поддерживал и укреплял в Японии этику мирского аскетизма, трудолюбия, бережливости, на, поклонения старшим, патернализма, преданности государству.

Н. Кандзи приводит наиболее важные заповеди буддийской секты «Чистая земляк работай усердно дома, не играй в азартные игры; бодрствуй и не уклоняйся от усердного труда утром и вечером; будь умерен в бесцельной роскоши; чем брать много, лучше взять немного. Можно целый ряд аналогичных постулатов из конфуцианской этики: середина является наиважнейшей основой действий людей в Поднебесной; гармония — это путь, которому должны следовать люди в Поднебесной; Счастье или несчастье приобретается через упорство. Дао Неба и Земли становятся видимы через упорством.

Буддизм и конфуцианство проповедуют 3ТН взаимности главный этический принцип. «Старайся относиться к другим так  хорошо, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе, и ты обнаружишь, что это кратчайший путь к благосклонности» (конфуцианство). «Koгда кто-либо обращаешься с другими думая так: «Как и я, так и они, как они, так и я» — он никогда не убьет и не подвигнет других к убийству (буддизм) Конфуцианство как духовно-религиозная традиция с самого начала своего возникновения содержало определенные правила управления государством, поскольку сам Конфуций был реформатором, который пытался придать гуманистический характер политическим и социальным традициям управления обществом. Напротив, буддизм — «интеллектуальная религия спасения» — концентрирует внимание на мистическом озарении. Буддийская духовно-религиозная традиция не содержит никаких указаний к «рационально этическому» формированию рукотворного «мира» согласно божественным заветам. Социальный и политический мир для буддиста — это «несокрушимо данное» и даже лучшее из всех возможных миров. Человек должен либо приспособиться к этому миру в качестве «единственно возможного божественного», либо погрузиться в нирвану — вечный сон без сновидений. Поэтому буддизм, не предлагая собственных принципов социально-политической этики, вполне лояльно воспринимает конфуцианские политические ценности. Этика межличностных отношений в конфуцианско-буддийской картине мира необычайно высока: они должны быть пронизаны чувством глубокой любви, не становясь формальными обязанностями. Конфуцианская традиция описывает «благородного и возвышенного человека» как преисполненного любви к родителям, искреннего и покорного своему господину, следующего социально-политическим нормам, опирающегося на взаимность в отношениях с другими. Правитель должен непременно обладать всеми перечисленными добродетелями возвышенного человека и управлять обществом, демонстрируя эти качества и не применяя силы: «Император был почтителен, умен, воспитан, искренен и добросердечен. Он был поистине уважителен и способен на скромность. Он был способен заставить сверкать свою великую добродетель». Следует напомнить, что развитие политической культуры в каждой цивилизации происходило в неразрывной связи с эволюцией основного политического института — государства. И поскольку творцом конфуцианства была бюрократия, то она отбирала из учения Конфуция преимущественно те концепции и положения, которые вели к стабилизации императорской системы правления. Как отмечают современные исследователи, этот процесс не прерывался в Новое и Новейшее время: государственная бюрократия (точнее, ее высшее звено) самовольно присвоила себе статус «благородного мужа». То, что с такой симпатией Конфуций говорил о благородном интеллектуальном рыцарстве, автоматически распространяется на реально правящий слой государственных чиновников, но с соответствующей поправкой: гипертрофируются лишь права — в той же степени, но в обратной пропорции сужается все, связанное с нравственным содержанием этого образа и его обязанностями перед народом

Согласно конфуцианской традиции государство — нечто изначально присущее органическому порядку мира, поэтому политическую культуру конфуцианско-буддийской цивилизации можно интерпретировать как. (Этатистская культура — это государственническая культура, связанная с этикой подданнического служения.) В таком обществе государство основывает свой контроль путем создания системы внутренних ценностей. И поскольку государство воспринимается как моральная сущность, здесь никогда не было разделения между церковью и государством. Например, японцы полагают, что император благодаря своему божественному происхождению состоит в родстве со всем народом, он — глава нации-семьи.

В современной политической культуре тихоокеанских стран этатизм соединился с рыночной экономикой. Государственная опека экономического и научно-технического развития выражается в том, что правительственные ведомства выступают и как попечители грядущих новаций, и как эксперты перманентного отраслевого развития, и как финансовые гаранты в случае неизбежных для всякого нового дела потерь. Например, Япония в 1996 г. обнародовала новую программу крупных правительственных субсидий, призванных усилить влияние перспективных направлений в электронике, в применении жидких кристаллов, в биотехнологии. Над проектом шефствует Министерство торговли и промышленности, которое отвечает за полное претворение в жизнь этой программы.

Китайская газета «Цзинцзи жибао» опубликовала анализ экономического развития АТР в 1996 г., в котором сделан вывод о том, что одной из главных причин азиатского экономического является стремление правительств многих азиатских государств играть руководящую роль в экономике, что выражается в разработке хозяйственных планов. Газета напомнила, что в Сингапуре были осуществлены два пятилетних и два десятилетних плана, на Тайване — шесть четырехлетних и один шестилетний. Разумеется, это не директивные, а инструктивные планы, указывающие цель и направление хозяйственного развития, но частный капитал вынужден подстраиваться под эти государственные ориентиры

Однако, несмотря на ярко выраженный этатизм, конфуцианская традиция всегда искала гармонии в обществе и стремилась к совершенствованию земной жизни политическими средствами. Конфуцианская этика создает прочные основы политической организации, поскольку выполнение социальных обязанностей в дан- ном случае обретает высший смысл. Политический и социальный мир поделен на четкие структуры: старшие — младшие, патрон— клиент, лидер — электорат. Выше уже отмечалось, что эта политическая культура строго иерархическая, причем связи в ней преимущественно вертикальные, а горизонтальные почти не специфицированы. Это означает, что отношения между равными (патрон — патрон, клиент — клиент) здесь гораздо менее значимы, чем отношения подчинения (патрон — клиент)

Все это позволяет создать особое, сквозное социально-политическое пространство власти и властных отношений. Центральная власть при этом сознательно выводится из-под влияния возможных «лобби» — освобождается от давления любых корпоративных интересов. В условиях, когда горизонтальные связи не специфицированы, тактику лоббирования осуществлять достаточно сложно. Поэтому центральная государственная власть способна проводить политику независимого контроля по отношению не только к низам общества, но и к привилегированным верхам: так складывается консенсус служилых интересов различных социальных слоев общества.

Эти принципы централизованного государственного строительства на основе единых правил политической игры были разработаны уже в глубокой древности. В знаменитом легистском трактате «Книга правителя области Шан» говорится: «То, что называют «установить единые правила», означает: [все] привилегии и  жалованья, чиновничьи должности и ранги знатности должны даваться лишь за службу в войске, иных путей не должно быть». «То, что называют "установить единые [правила] наставлений", означает: "Нельзя стать богатым и знатным, нельзя [претендовать] на смягчение наказаний и нельзя высказывать собственное мнение и докладывать его своему правителю только потому, что обладаешь обширными знаниями, красноречием, [являешь пример] честности и бескорыстия..."». «То, что называют "установить единые правила наказаний", означает: "Ранги знатности не спасают».

Принцип вертикального деления политического пространства последовательно проводился и в административном делении гоcyдарственных территорий. Это деление призвано было рассекать традиционные сословно-групповые и клиентальные связи, заменяя их сугубо административными, контролируемыми верховной государственной властью. При этом деление традиционных китайских провинций на уезды, управляемые из центра, ущемляло не только права наследственной аристократии, но и органов местного самоуправления, противопоставляя им альтернативную властную вертикаль — центрально-государственную: «Управление общими уездами страны должно осуществляться по единому образцу, и тогда уклоняющиеся от истинного пути не осмелятся менять эту систему управления, а если кто-либо совершит проступок и его снимут с должности, то [он] ре не сможет скрыть тех, кто его рекомендовал [на это место]».

Складывающаяся на протяжении столетий вертикальная модель организации социально-политического пространства нашла своеобразное выражение в современной вертикальной модели конфуцианского капитализма. Эта модель предполагает первоочередное развитие крупных промышленных компаний, производящих технологическую и капиталоемкую продукцию, что образует своеобразный вертикальный костяк экономики. Особая роль при этом отводится государству, которое действует в роли посредника, устраняющего «все несчастья» свободной экономики. Государство не должно наносить вред капиталистическим отношениям, напротив, оно должно делать их более здоровыми и рациональными. Вертикальный конфуцианский капитализм предполагает соединение государственной и социальной политики и прежде всего выделение активной роли правительства в обеспечении социальных благ в условиях рыночной экономик и

жалованья, чиновничьи должности и ранги знатности должны даваться лишь за службу в войске, иных путей не должно быть». «То, что называют "установить единые [правила] наставлений", означает: "Нельзя стать богатым и знатным, нельзя [претендовать] на смягчение наказаний и нельзя высказывать собственное мнение и докладывать его своему правителю только потому, что обладаешь обширными знаниями, красноречием, [являешь пример] честности и бескорыстия..."». «То, что называют "установить единые правила наказаний", означает: "Ранги знатности не спасают от наказаний».

Многие современные исследователи отмечают, что принципиальное различие между западным и конфуцианским видами капитализма состоит  в том, что в первом случае социально-экономические проблемы решают после том как они возникли, в то время как во втором случае стремятся проводит такую политику которая позволяет избежать возникновения социальных проблем .

Еще одним древним принципом организации большого социально-психигическом пространства, нашедшим адекватную современную интерпретацию, является принцип развития больших государственных идей. В уже упоминавшейся «Книге правителя области Шан» говорится: «Обычно добивающийся хорошего управления беспокоится, как бы народ не оказался рассеян, и тогда невозможно будет подчинить его какой-то одной идее. Вот почему совершенно мудрый человек добивается сосредоточения всех усилий на Едином, дабы объединить его помыслы. Государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином хотя бы на один год, будет могущественно десять лет; добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на десять лет, будет могущественно сто лет; государство, добившееся сосредоточения всех усилий народа на Едином на сто лет, будет могущественно тысячу лет»

В сильном, централизованном государстве политические лидеры возносятся очень высоко, почти обожествляются. Конфуцианская мудрость гласит. «Отношения между высшими и низшими подобны отношениям между ветром и травой: трава должна склониться, когда подует ветер». Дух покорности по-своему культивирует буддизм. На страницах «Джаммападе» возникает образ совершенного человека, покорном старшим и правителям; «Я называю брахманом того, кто не будучи виноватым, сносит упреки, наказания, заточение, у кого терпение — сила, а сила — войско»

Послушание и покорность, культивировавшиеся в течение веков, создали определенный тип человека по эпическом: законопослушного, преданного, исполнительном, дисциплинированного, почтительном. Многие современные политологи подчеркивают, что личная преданность в этой культуре значит гораздо больше, чем партийные вопросы. Г. Алмонд и С. Верба называют политическую культуру таком типа подданнической. Однако не покорность и послушание являют ключевыми в определении политической культуры конфуцианско-будцийского типа. Эта духовно-религиозная традиция содержит достаточно сильные импульсы к практическому политическому действию: слишком настойчиво в этой культуре звучит мотив усовершенствования земной жизни.

Законопослушный поданный имеет право на революцию! Если мир хорош, а законы плохи, люди через политическую деятельность должны вернул гармонию в общество. Цель такой политики — идти вместе, чтобы выжить. Согласно Конфуцию, правление, которое не поддерживает народ, теряет мандат Неба и вскоре свергается. Это служит оправданием для революций: «В Ко переворот, вода и огонь уничтожают друг друга, подобно двум женщинам, что живут вместе, но воля их враждует — такова природа переворота... При необходимости переворота сожаление исчезает. Обновляющая деятельность небесных и земных сил производит смену четырех времен года. Чэн-тан и У-ван подняли мятеж в соответствии с волей Небес и народ ответил им».

Интересно, что символ социального преображения мира по-своему разработан и в буддизме. В одной из легенд Будда укрывает голубя от тигра, и тогда тигр обращается к нему как защитник мирового порядка от сентиментального прекраснодушия: «Не я создал себя таким. Если ты такой добрый, то накорми меня». Будда отрезает кусок своего тела и кладет на одну чашу весов, а на другоe — голубя. Голубь перевешивает. И сколько бы ни прибавлял Будда кусков — голубь все равно перевешивает. И только когда Будда сам встал на весы, чаши их уравновесились.

В буддизме каждая целостность равна другой целостности. И потому человек, желающий изменить мировой порядок, должен отдаться этому целиком, без остатка. Готовность к самопожертвованию должна преобразить мир, потрясти его. Тем самым буддизм не только не опровергает конфуцианские принципы практическою переустройства мира, но в определенном смысле даже усиливает их, доводя до нравственного абсолюта.

Лояльность, спокойствие, гармония, коллективизм — вот наиболее важные ценности политической культуры в конфуцианско- буддийской духовно-религиозной традиции. Здесь торжествуют долг, обязанность, иерархия, подчинение личности интересам грунты. Но одновременно — и нрава защищать все эти ценности, даже опираясь на насилие. Если попытаться определить все сказанное одной фразой, то политическую культуру такого типа можно назвать культурой консенсуса и долга.

Современные Китай, Япония, Южная Корея демонстрируют особенности конфуцианско-буддийской политической культуры в условиях высокого динамизма современного общества. При относительной политической стабильности в целом эти общества время от времени сотрясают значительные политические взрывы: массовые демонстрации, митинги и шествия объединяют миллионы людей, если определенные политические группы считают, что их политические интересы нарушаются. И, добившись «справедливости», все снова вспоминают о долге и покорности, гармонии и консенсусе, — в обществе опять воцаряются порядок и гармония.

Следует подчеркнуть, что политическая стабильность в конфуцианско-буддийской цивилизации во многом связана также с высокой внутренней гомогенность политической культуры. Исторически эта черта сформировалась благодаря значительной этнокультурной однородности населения, что помогает поддерживать высокий уровень национальной самоидентификации и национального самосознания. Эту цивилизацию сформировали глубокие традиции внутри этнической солидарности: чувство принадлежности к древней культуре и сегодня является условием самоуважения и идентичности для народов Восточной Азии.

Например, согласно представлениям китайцев, все они находятся «в родственных отношениях друг с другом». Как отмечает В.Г. Буров, в течение многих тысячелетий китайцы жили в одном и том же географическом ареале, «естественно, у них сложилось убеждение, что они происходят от одного предка, находятся между собой в кровнородственной связи». Если семья для китайца - это государство в миниатюре, то государство — большая семья: каждый человек обязан проявлять лояльность по отношению к семье (соседям, друзьям, соученикам, землякам) на протяжении всей своей жизни. Вплоть до настоящего времени эти отношения играют определяющую роль в китайских общинах по всему миру: они влияют на служебную карьеру и формирование чиновничьего аппарата, на парламентские выборы и занятие бизнесом. Семейный коллективизм выступает ярким антиподом западному индивидуализму, окрашивая в теплые тона межличностную культуру общения в конфуцианско-буддийской цивилизации.

Весьма интересным является вопрос о том, как такое высоко-традиционное общество со значительной степенью внутри этнической солидарности воспринимает политические ценности других.

Т. Ишида внимательно исследовал этот вопрос на примере восприятия японцами и китайцами ценностей западной демократии. Он пришел к выводу, что такие привычные для европейцев понятия, как «гражданское общество», «политическая свобода», «права человека», были здесь изначально чуждыми. Он подчеркивает, что возникли определенные проблемы при переводе понятия «свобода» на японский и китайский языки. Дело в том, что китайский термин «tzuyu», японский, которые были выбраны для наиболее адекватного перевода английских слов 6eedom, liberty (свобода), имели несколько другой смысловой оттенок — эгоистический, своевольный, что скорее походит на бранное выражением .

Когда в 1869 г. японский ученый Фукузава выпустил свою книгу «Ситуация на Западе», где привел содержание американской Декларации независимости, ему пришлось написать специальное предисловие, в котором он предостерегает читателей не понимать под термином «свобода» (jiyu) эгоизм. Фукузава объяснял это отсутствием эквивалентного японского термина. Известно, что слово «свобода» прочно вошло в политический словарь японцев и китайцев лишь в ХХ в., в эпоху защиты и поддержки политических движений, направленных против авторитарного правления.

Приведенный пример достаточно убедительно демонстрирует, как неверно весьма распространенное мнение о том, что конфуцианско-буддийская культура замкнута и этноцентрична: она вполне способна гибко воспринимать ион культурные ценности, но только после того как чужеродный феномен пройдет процесс «переваривания» или адаптации. В определенном смысле синтез западных ценностей и конфуцианско-буддийской духовной традиции во многом определяет сущность современного этапа политического развития стран АТР.

В Японии процесс модернизации принял форму «конфуцианского капитализма» и проводился под лозунгами: превратить страну в великую мировую державу, совершенствовать отечественную культуру, сохранять духовную и нравственную самобытность, почитать императора, поклоняться духам предков и природы, настойчиво перенимать все лучшие иностранные достижения. Поэтому все передовые западные технологии здесь внедрялись на основе «адаптирующегося коллективизма», понятного и близкого японцам разных поколений, а не в форме чужеродного западного индивидуализма.

Сами японцы так характеризуют феномен «адаптирующегося коллективизма»: он отличается коллективным управлением, но не связан кровными или земляческими узами; вместе с тем каждый ~ член коллектива обладает известной степенью самостоятельности и свободой творчества. При этом сам японский формирующийся индивидуализм отливается в модель, которая получила название «взаимозависимый индивидуализм»: личность может само выражаться, лишь признавая постоянную зависимость от других людей, тесную с ними взаимосвязь. Подобное миропонимание издавна закреплено японской национальной традицией, что нашло свое отражение в пословицах: «Где люди горюют, горюй и ты», «Не бойся немного согнуться, прямее выпрямишься», «По выпирающим гвоздям надо бить, пока они не уйдут в дерево».

Принцип «адаптирующегося коллективизма» использовался не только в экономике, но и при формировании политической культуры современного японского общества. Накопление «демократического потенциала» шло по пути не прямого заимствования западных стереотипов, а постепенного развития демократических элементов национальной культуры. Как известно, одним из ключевых вопросов демократии является вопрос о взаимоотношениях между личностью и обществом. От ответа на него зависит многое. Придание приоритета интересам общественным, способность личности поступиться своими интересами, а иной раз и правами ради общего блага, — все это органично присуще современной политической культуре этой страной.

Правоведы и политологи из Европы, знакомящиеся с японским судопроизводством, бывают крайне удивлены ничтожно малым по сравнению с Западом количеством гражданских дел. Японец, терпящий по чьей-то вине убыток, реагирует на ситуацию совершенно не так, как законопослушный гражданин европейской страны. Обращение в суд с требованием возместить убытки рассматривается почти как вымогательство, поэтому японцы стараются воздерживаться от таких крайних, на их взгляд, действий. Кроме того, они не любят менять характер отношений, сложившихся с кем-либо. Судебное разбирательство в любом случае наносит в их глазах урон личному престижу, поэтому в большинстве случаев стараются обойтись без него. Даже незначительная компенсация, далеко не соответствующая понесенным убыткам, расценивается потерпевшей стороной как искреннее желание возместить ущерб и обычно принимается с благодарностью.

Политическая культура групповой ориентации, восточное не индивидуалистическое правовое и гражданское сознание, основанное на компромиссе, характерны не только для Японии, но и для других стран конфуцианско-буддийской цивилизации, также идущих по пути модернизации. Можно согласиться, что такая политическая культура значительно более гармонично формирует отношения в гражданском обществе, чем «холодный» индивидуализм западной культуры. Особенно интересным и самобытным предстает мир политических отношений в современном Китае, где уже двадцать лет проходит активная модернизация.

Напомним, что еще легендарный лидер просвещенного китайского национализма доктор Сунь Ятсен попытался приспособить западные идеи к решению проблем национального возрождения страны. Была разработана концепция поэтапной модернизации Китая на основе трех принципов: национализма, народного благоденствия и народовластия. Позднее, опираясь на исполнительную, законодательную и судебную ветви власти, заимствованные из той же западной политической теории, Сунь Ятсен добавил к ним еще две — экзаменационную и контрольную. Последние существовали в Китае почти со времен Конфуция. Экзаменационная ветвь власти традиционно ведала подготовкой просвещенных, добродетельных, преданных стране чиновников для всех ступеней государственной власти. Интересно, что в модернизированном виде — в форме государственной аттестации служащих она существует в КНР и сегодня.

Следующим этапом приспособления западных теорий к построению нового Китая стали идеи Мао Цзэдуна (именно ему принадлежит известный лозунг «Использовать древность во благо современности»), а позже учение Дэн Сяопина о модернизации страны. Идеи Мао трактуются сегодня в КНР как творческое соединение «всеобщих принципов марксизма-ленинизма с конкретной практикой Китая». Учение же Дэна — «отца реформ» — принято рассматривать в качестве самобытной теории строительства социализма «с китайской спецификой». Уже в 1979 г. «мудрый Дэн» провозгласил, что «целью социализма с китайской спецификой является достижение к 2000 г. уровня средне зажиточного общества» и связал этот лозунг с построением «могущественного государства».

Дэн Сяопин разработал основные принципы современного «китайского пути к социализму», которых и сегодня продолжает придерживаться китайское руководство. Они достаточно просты:

• ориентация на национальные традиции и особенности Китая при строительстве социализма;

• борьба с догматизмом: практика — критерий истины;

• первоочередное внимание развитию науки и техники;

• ориентация на длительный характер общественных реформ (что связано с экономической и культурной отсталостью страны);

• особый акцент на развитии экономики и производительных сил;

• использование рыночной экономики при общих социалистических принципах управления;

• создание специальных экономических зон как средства привлечения иностранного капитала и передовых технологий;

• принцип политической открытости для внешнего мира. Современные китайские политики подчеркивают, что главная задача китайского социализма — модернизация при сохранении жизнестойкости одной из древнейших цивилизаций на земле. Китай лишь использует социалистические методы, рассматривая их не как социальную модель общества, а как своеобразную форму, ускоряющую модернизацию страны. Вот почему политическая культура этой страны так и не стала «социалистической» (в привычном марксистском значении, где ее формирует «ведущая и направляющая» роль пролетариата во главе с компартией), оставшись глубоко традиционной.

Дэн Сяопин не случайно использовал концепцию «социализма с китайской спецификой». Как указывают многие современные исследователи, ссылка на особые условия Китая позволила ему оправдать многие теоретические и практические установки, несовместимые с марксизмом: идею интеллигенции как части рабочего класса; право крестьян на пользование землей; признание частной собственности равноправной юридической формой собственности; создание смешанных (с иностранным капиталом) предприятий и специальных экономических зон. Поэтому есть все основания надеяться, что в Китае постепенно будет создано высокосовременное демократическое общество с рыночной экономикой.

Одновременно многослойный процесс реанимации традиционных конфуцианских ценностей в политике позволяет укреплять социокультурную идентичность современного Китая. Выступая в 1989 г. на симпозиуме, посвященном 2540-й годовщине Конфуция, Генеральный секретарь ЦК КПК Цзян Цзэминь говорил о значении его идей для нравственного воспитания современных. В апреле 1990 г. депутаты Великого собрания народных представителей (ВСНП) выступили с письменным предложением, призывающим к формированию «неподкупного руководства» и разработке закона «о честном руководстве». Депутаты предложили традиционный конфуцианский метод государственного контроля: образовать при ВСНП Комиссию административного контроля с целью непосредственной ревизии деятельности руководства страны от уровня членов Госсовета КНР и выше. Другими словами, государство в лице «благородных мужей» и с помощью «гуманных законов» должно осуществлять организующие, регулирующие и контрольные функции.

Все это приводит современных исследователей к выводу о том, что во внутренней политике Китая происходит активный процесс инкорпорации морально-этических ценностей конфуцианства, восстанавливается вера в силу социального действия «благородного мужа» как неотъемлемого фактора функционирования и самого общества, и системы управления. Идеи нравственного совершенствования, отказ от необузданного потребительства, культ предков и традиций, гармонии человека и окружающего мира — такие высокие ценности сближают Китай с другими странами тихоокеанского бассейна, создают ему более привлекательный образ в современном мире.

В большинстве стран АТР сегодня принят официальный курс на строительство «эпохи культуры» как феномена современной цивилизации. Мы сталкиваемся с интересным парадоксом: чем более открытыми миру становятся «азиатские драконы», тем большую роль в их политической культуре начинают играть традиционные конфуцианско-буддийские ценности.

Весьма показательна в этом отношении деятельность Фонда Конфуция в современном Китае. Одним из основных направлений этой общественной организации является исследование роли конфуцианства в модернизации Китая, а также реинтерпретация основных конфуцианских понятий адекватно современной эпохе.

Профессор Ду Вэймин полагает, что «новое конфуцианство» вполне способно ответить на вызов современной эпохи тем, что оно подчеркивает принцип уважения личности, принцип личностной автономности и конкуренции на здоровой основе. Конфуцианская этика настаивает не на правах человека, а на чувстве ответственности: делает упор на единстве общества, на поисках приемлемого для каждого человека места в социуме. Подобная поведенческая модель предполагает самосовершенствование человека и одновременно его добровольное самоограничение — в духовном и психологическом смыслах. Единство общественного мнения достигается здесь путем не навязывания идеологических стереотипов, а путем длительных, постепенных согласований позиций, что предполагает развитие в обществе духа сотрудничества. 

Почетный советник Фонда профессор Чжоу Гучэн предлагает пересмотреть традиционную трактовку термина «жэнь» как «гуманность». По его мнению, этот термин следует толковать как «человек должен быть человеком». Уточняя эту мысль, известный китайский ученый Лю Вэньин обращает внимание на то, что, популяризируя «жэнь», Конфуций хотел не только регулировать межличностные отношения внутри патриархального рода, но и, что еще более важно, «межличностные отношения в государственной иерархии и даже межгосударственные отношения».

Другой реинтерпретатор Конфуция профессор Бу Цзиньчжи 1 делает особый акцент на культуре политического участия, развивая в современном духе конфуцианский идеал «гармонического человека». Он подчеркивает, что созданной Конфуцием школе был присущ свой стиль участия в общественной жизни. Конфуцианцы отдавали все силы ведению государственных дел и упорядочению жизни, совершали подвиги и добивались заслуг ради государства, выступали против пассивного ухода от мирских дел

Весьма интересной представляется попытка профессора Фэн Юланя обосновать неизбежность модернизации в Китае, интерпретируя положения из конфуцианского канонического текста «Ши Цзин»: «Хотя Чжоу и старое царство, его судьба нова. Сегодня Китай это и есть старое царство, и у него новая судьба; новая судьба — это модернизация. Я стараюсь сохранить единство и индивидуальность старого царства, одновременно способствуя осуществлению новой судьбы. Представители правого крыла поддерживают мое стремление сохранить единство и индивидуальность древнего царства и порицают мои усилия, способствующие осуществлению модернизации; представители левого крыла приветствуют мое стремление помочь модернизации и порицают меня за усилия по поддержанию единства и индивидуальности старого царства. Я понимаю их доводы, принимаю их похвалу и хулу. Похвала и хула взаимоисчезают, я продолжаю идти вперед в соответствии со своими суждениями»

Ученые из Фонда Конфуция не только реинтерпретируют конфуцианские ценности адекватно процессам модернизации в самом Китае, но и находят убедительные свидетельства в пользу того, что конфуцианство может активно способствовать гуманизации всего глобального мира. Так, тайваньские исследователи Х. Цюньчжи и У. Куанмин полагают, что технологическое взаимодействие мирового сообщества с природой подтверждает (через экологические бедствия) конфуцианскую точку зрения — люди, общество и природа могут процветать только сообща. Тайваньские ученые считают, что распространение конфуцианских ценностей способно остановить загрязнение окружающей среды, превращение человека в придаток машины, разгул насилия и другие социальные болезни ХХ в. Это связано с тем, что конфуцианство является не только этико-политической доктриной, но и космологической системой.

За подобными интеллектуальными изысканиями лежит не просто стремление ученых развивать древнюю философскую традицию. Интеллектуальный поиск идет в весьма определенном политическом направлении — ставится задача активизировать общественное сознание в духе демократических идеалов современного урбанистического общества, где «гармоничному человеку» предстоит уже не просто любоваться совершенством мира, а активно участвовать в развитии гармонических начал в общественной жизни.

Все это свидетельствует о том, что национальные элиты в тихоокеанском регионе связывают политическое возрождение своей цивилизации с новым прочтением традиционных пластов политической культуры и политического сознания. Национальные элиты здесь обладают важной способностью формулировать «большие цели» в политике, опираясь на древность («использование древности во благо современности»). Ради достижения этих «больших целей» нация способна мобилизовать весь свой духовный потенциал, что обеспечивает всенародную поддержку и легитимность реформ.

Поэтому важнейшей характеристикой политической культуры конфуцианско-буддийского типа следует считать гибкость — способность к реинтернретации традиционных ценностей в современности, к перманентному самообновлению, к творческому восприятию и адаптации инокультурных влияний на национальную традицию. Именно здесь в значительной степени скрыта разгадка «тихоокеанского чуда» — гигантского рывка «азиатских драконов» практически во всех сферах жизни. Успех этих стран еще раз показал, что благополучие нации складывается не только из экономических показателей, оно в немалой степени вырастает из духовного единства народа, поверившего в свои силы.

9.3. Исламская политическая культура

Ислам — самая молодая из трех мировых религий, но в истории мировой цивилизации мусульманская культура занимает одно из важнейших мест. Зародившись в начале седьмого столетия на территории современной Саудовской Аравии, ислам вскоре распространился на Ближнем и Среднем Востоке, проник в Испанию и на Сицилию. Демонстрируя высокую культурную энергетику, ислам утвердился на просторах Евразии — в Средней Азии, Казахстане, на Кавказе, в регионах Поволжья и Приуралья. Ислам овладел умами и чувствами народов, отличающихся друг от друга языком, цветом кожи, традициями и обычаями.

Мусульманская культура, побеждая в борьбе с местными верованиями, показала одновременно высокую способность к ассимиляции и синтезу инокультурных влияний. В тигле мусульманства были особым образом переплавлены научные и культурные достижения Древнего мира и средневековья: именно мусульмане переводили и интерпретировали труды греческих, римских, еврейских, персидских, китайских авторов, сохраняя и развивая их интеллектуальное наследие. В определенном смысле исламская культура является важным связующим звеном между античностью и эпохой Возрождения на Западе, поскольку европейцы широко использовали накопленные мусульманами знания в развитии своей цивилизации

Однако бурный рост исламского мира от Магриба до Пакистана в ХХ столетии вызывает тревогу и озабоченность на Западе. С большой долей иронии К. Махбубани (постоянный представитель Сингапура при ООН) пишет о том, что в Европе и Америке развивается паранойя по поводу ислама: «...силы зла и страха, угрозы христианской цивилизации». Продолжается военное противостояние между Западом и исламским миром, особенно острое — в Персидском заливе. Хотя открыто на стороне Саддама Хусейна выступают лишь немногие мусульманские правительства, неофициально его поддерживают правящие элиты многих арабских стран. Сам Саддам Хусейн откровенно апеллировал к исламу, стараясь представить военное противостояние как столкновение западной и мусульманской цивилизаций. Известно, что религиозный лидер Ирана аятолла Хомейни также призывал к священной войне против Запада: «Борьба против американской агрессии, алчности, планов и политики будет считаться джихадом, и каждый, кто погибнет на этой войне, будет причислен к мученикам». Все это позволило С. Хантингтона сделать вывод о том, что «синдром братских стран» в исламском мире сделает эту цивилизацию опасным противником Запада в грядущем тысячелетии.

Можно ли вслед за некоторыми западными политологами утверждать, что агрессивность является характерной чертой мусульманской политической культуры? Или правы те мусульманские политики, которые с высоких международных трибун утверждают прямо противоположное: «Экстремизм не имеет ничего общего с ценностями ислама, духовные основы которого заключаются в вы-

Не будем спешить с выводами. Обратимся к изучению Корана — священной книги мусульман. Буквальный перевод самого понятия «ислам» означает «предание себя Богу», «покорность». Догматика ислама проста: она включает в себя веру в единого Бога — Аллаха, его ангелов, священные книги, пророков, Судный день, предопределение. Вера в Аллаха— основа мусульманского учения. Идея монотеизма — единственности Аллаха — проходит через все 114 сур Корана. Это отражено в начале краткой формулы символа веры ислама: «Нет никакого божества, кроме Аллаха».

Итак, последовательный монотеизм — абсолютный и благодатный принцип ислама. Аллах — всесильный владыка мира: Он - первый и последний, явный и тайный, и Он о всякой вещи знающ» (Коран, 53:3). Все зависит от Аллаха, но сам Аллах не зависит ни от чего. Будучи абсолютным, он является богом истины, справедливости и милосердия. Поэтому только он может быть покровителем человека, его опорой и надеждой. Правоверный мусульманин начинает всякое дело с изъявления полнейшей покорности Аллаху: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»

Идея единого Бога и принцип полной покорности указывают человеку на его достаточно скромное место в мире. Мусульманская религия не содержит идеи подобия человека Богу — она с самого начала отсекает претензии человека на абсолютность. Одновременно исламская культура учит человека с доверием относиться к судьбе: она предостерегает человека от психологии господина и победителя. И учит политиков ограничивать властные устремления пределами возможного — для мусульманина эти пределы, с одной стороны, заключены в природе вещей, как они созданы Аллахом, с другой — указаны ему Аллахом непосредственно через обязанности и ограничения, которые налагаются Кораном.

Несомненно, политическая сила ислама — в его близости к сознанию рядового обывателя. Этика ислама проста, от рядового гражданина она прежде всего требует повиновения политическим лидерам: «Слушать и исполнять повеление властей — долг мусульманина, независимо от того, нравится это ему или не нравится». Здесь нет мотива политического переустройства общественной жизни. Когда Мухаммед говорит: «Худшие из ваших правителей те, которых вы ненавидите, а они ненавидят вас, и которых вы проклинаете, а они проклинают вас», — он туг же добавляет, что и таких плохих правителей не следует свергать, ибо их власть от Аллаха. Государственная власть священна — этот мотив последовательно утверждает сакральность исламской политический культуры.

Здесь мы подходим к одному из самых интересных парадоксов мусульманского мира: проповедуя покорность и божественное предопределение, ислам в то же время не только не сковывает активность человека, но необыкновенно сильно стимулирует ее, воспитывая ярких пассионариев, способных сражаться и умереть за веру. Требуя безусловного повиновения законной власти, эта традиция говорит об активном исполнении долга, благословляет яркую пассионарность рядового гражданина: «Если кто-то из вас увидит нечто неугодное Аллаху, то пусть исправит это собственными руками; если же он не способен так сделать, тогда пусть исправит языком; если же и это не может, тогда — сердцем, и это самая слабая вера»

В исламе идея божественного предопределения нисколько не исключает, что человек может преследовать свое благо: напротив, борясь за собственное благо, человек сверх того выполняет еще волю Аллаха. Дело в том, что мусульмане убеждены: божественное провидение действует через посредство событий и фактов земного мира, поэтому, чтобы угодить Аллаху, надо наилучшим образом выполнять свой земной долг: «Не возлагает Аллах на душу ничего, кроме возможного для нее» (Коран, 2:286). Но о возможном спрашивает в полной мере.

Универсальный горизонт религиозного мышления мусульман предопределил универсальность их политического мышления. В Коране единство Бога — гарантия гармонии мира. И наоборот: гармония мира — свидетельство единства Бога. И поскольку Аллах един, то из этого с непреложностью следует, что единым должно быть и человеческое сообщество, поскольку оно связано с Аллахом. Другими словами, истинная религия — это религия всех народов. Пророк Мухаммед так интерпретировал известную религиозную историю и место Корана в ней: Аллах создал всех из одного человека. И у людей первоначально одна вера. Однако в последующем, с умножением человеческого рода и его разделением на различные народы, начались религиозные споры. Вследствие этого первоначальная вера замутилась, возникли многообразные заблуждения. Тогда Бог, чтобы вернуть людей к первоначальной истинной вере, стал прибегать к помощи посланников. «Мы отправили к каждому народу посланника: «Поклоняйтесь Аллаху и сторонитесь язычества». Были среди них те, кого Аллах повел прямым путем, а были те, кому оказалось суждено заблуждение. Идите же по земле и посмотрите, каков был конец считающих ложью!» (Коран, 16:38).

Следовательно, Мухаммед не рассматривает Коран в качестве единственного откровения, священные книги других народов— тоже от Бога, но только они со временем были искажены: «Ниспослал Он тебе писание в истине, подтверждая истинность того, что ниспослано до него. И ниспослал он Тору и Евангелие раньше в руководство для людей» (Коран, 3:3, 2). Преимущество Корана в его первозданной чистоте, он получен Мухаммедом непосредственно от Аллаха. В. Соловьев в своей работе «Магомет: его жизнь и религиозное учение» подчеркивал, что миссия ислама не ограничивается национальными целями — она мыслится гораздо шире, связана с высшей всемирной истиной. Поэтому мусульманская политическая культура обладает мощным потенциалом над этнического мышления, это универсальная, имперская культура. И сами мусульмане понимают свою цивилизационную миссию как всемирную, они убеждены в том, что «духовно-нравственные постулаты Ислама приемлемы для всего человечества».

Именно поэтому в мусульманской политической культуре отсутствует национализм в современном понимании данного слова.

Несомненно, это интересное явление в истории мировой цивилизации, которое свидетельствует о высоком гуманистическом потенциале мусульманской традиции, который еще предстоит в полной мере раскрыть ее народам. Политическая культура ислама содержит идею единства человеческой истории, планетарного бытия и мышления через единение религий и культур.

Нельзя не отметить, что выводы о гуманизме мусульманской культуры представляются европейским ученым весьма спорными. Можно назвать достаточно авторитетных исследователей, которые вообще отрицают гуманистическую направленность ислама. Например, Дж. Кремер определяет гуманизм как «стремление придать, человеку статус автономного партнера (по отношению ко всему, что им не является, включая Бога) — достоинство, позволяющее ему вступать в свободное отношение». Сравнивая ветхозаветную и кораническую традиции, он оценивает их различия на уровне представлений об истоках человечества, о воздействии на него: Бога.

Так, в Ветхом Завете Адам дает названия вещам и живым существа, которым Бог не дал имени,— прежде всего животным. Бог считает возможным чему-то научиться у человека, он утверждает решения последнего, позволяя ему действовать как законодателю, Напротив, в Коране Бог именует все вещи и обучает Адама их именам. На этом основании немецкий философ приходит к выводу, что в христианстве идея боговоплощения придает человеку особое достоинство, а в мусульманстве она полностью отсутствует. Другими словами, сущность гуманизма с этой точки зрения состоит в утверждении идеи боговоплощения.

Но, следуя этой логике, можно исключить из числа гуманистических почти все культуры, за исключением христианских. С этим трудно согласиться. Подобная интерпретация обедняет концепцию гуманизма, лишает ее «цветущей сложности», многогранности, а значит — перспектив творческого развития. Согласно другой точке зрения, под гуманизмом понимают такую оценку человека, когда он помещается на вершину природы или — для религий — творения. Тогда в исламском мире, в индобуддийской, конфуцианской цивилизациях мы найдем утверждение исключительной ценности человека или теорию «совершенного человека» как единственно достойного этого наивысшего положения.

Существует еще одна точка зрения на природу гуманизма, которую отстаивает, например, французский философ Р. Браг. Можно понимать под гуманизмом стремление человека развивать литературу и искусство, и тогда именно в исламской цивилизации можно найти эпоху, в которой проявились идеальные социальные условия для возникновения гуманизма: наличие утонченной публики, вкус к общей культуре, и прежде всего к литературе, живописи, музыке. Как отмечает Р. Браг, на этом основании мусульманскую культуру также можно назвать «гуманистической». Но не это представляется главным.

Хочется подчеркнуть, что гуманизм, как и все феномены человеческой духовности, продолжает развиваться в современном мире, что не позволяет нам оценивать его по застывшим, однозначным критериям. Сегодня, чтобы не погубить себя и природу, человечество должно перейти к новому, планетарному бытию и мышлению. В связи с этим и в понимании гуманизма особое значение приобретает универсальный подход к человеку и человеческой духовности. Поэтому особенно важно привлечь внимание к тому, что мусульманская культура пронизана духом универсализма: она обращает внимание не на разделение, обособление, противопоставление народов в силу особенностей их исторического бытия, традиций, быта, ценностных ориентаций, а на единение всего рода человеческого. И в этом, на мой взгляд, перспективы ее творческого развития в будущем и тот возможный вклад, который она способна внести в формирование современной гуманистической духовности всего человечества.

Однако, отстаивая гуманистическую направленность мусульманской политической культуры, нельзя обойти вниманием одно весьма важное противоречие. Это противоречие касается понимания тех путей, которые ведут к универсальному единству в мусульманском мире.

Мухаммед был убежден в том, что решающее значение принадлежит здесь проповеди ислама, распространению веры через духовное воздействие на человеческие сердца. Но как воздействовать на тех, для кого очевидная истинность божественного откровения не обладает достаточной убедительностью? В Коране обосновывается возможность священной войны как войны за веру, если она навязывается обстоятельствами жизни враждебном окружении. «И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, но не преступайте — поистине, Аллах не любит преступающих! И сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а [вся] религия будет принадлежать Аллаху» (Коран, 2:186, 189).

Война ставит целью не обратить в веру, а привести к покорности, ведь принятие веры — дело добровольное. Мухаммед находит два основных аргумента в пользу священной войны: добродетель веры выше порока убийства («...ведь соблазн хуже, чем убиение!»— Коран, 2:187); смерть за веру прекрасна не тем, что она прерывает земную жизнь, которая и без того является бренной, а тем, что она открывает ворота вечности («И сказали они: "Господи наш! Почему предписал ты нам сражение? Если бы Ты отложил нам до близкого срока?" Скажи: "Пользование здешней жизнью — недолго, а последняя жизнь — лучше для того, кто не боялся, и не будете вы обижены ни на плеву"» — Коран, 4:79).

Можно согласиться с А. Гусейновым, который подчеркивает, что идея священной войны уязвима и с теоретической, и с практической точек зрения, и, разумеется, отнюдь не гуманна: войну невозможно удержать на высоте служения вере, полностью очистив от других мотивов. Даже в войнах, которые вел Мухаммед, немаловажную роль играла добыча; сам он, по крайней мере в одном случае, был инициатором убийства из-за чувства личной мести (после битвы при Бадре)

Итак, мотив завоевания присутствует в политической культуре ислама, но он не является определяющим, скорее — подчиненным. И наличие такого мотива не может служить основанием для характеристики всей культурной традиции как завоевательной, не гуманистической, — мы же не лишаем гуманистического статуса западную цивилизацию, которая вела крестовые походы за веру.

Следует отметить, что современные исламские философы и политологи пытаются модернизировать исламскую культуру в духе усиления ее гуманистического потенциала, справедливо полагая, что это способно активизировать творческие силы исламского народа. Уже на рубеже XIX — XX вв. в исламском мире возникло мощное движение реформаторов, которое открыло так называемые ворота джихада: возможность самостоятельно интерпретировать мусульманские законы, разрешать спорные религиозные и политические вопросы на основе Корана и Сунны. Выдающиеся арабские богословы и философы — Джемаль эд-Дин Аль-афгани, Мухаммед Абдо, Рашид Рида — первыми нанесли мощный удар по закостенелым формам ислама. Именно в их трудах была сформулирована идея необходимости возвращения «к первоначальному истинному исламу» и приведения последнего в соответствие с требованиями современности.

Но особое влияние на формирование сивое творчество мусульманского философа индийского происхождения Мухаммада Икбала.

«Играя на струнах любви и свободы», он предложил конкретную социально-философскую программу реформирования исламской веры, обогатив ее современными демократическими идеалами. Будучи не только философом, но и поэтом выдающегося таланта, он имел возможность необычайно эмоционально доносить свои идеи до самой широкой политической аудитории. И хотя в современном исламе нет конкретной философской школы, определенно связанной с именем Икбала, сила его методологии и богатство духовного наследия продолжают оказывать значительное влияние на формирование нового поколения мусульманских мыслителей. Как отмечает Сайд Вали Реза Наср, деятельность и творчество Мухаммада Икбала «большую роль в возрождении ислама в современном мире».

Основной целью гуманизации исламской веры Икбал считал возрождение социально-политического идеала, воплощенного некогда в знаменитой общине пророка Мухаммеда,— совершенной социально-политической модели, при которой творческие способности человека достигают своего расцвета. Выполнение указанной задачи должно начаться с совершенствования личности каждого мусульманина, когда эталоном идеальной личности в действительности станет пророк Мухаммед. Этот процесс призван в своей политической кульминации привести к созданию совершенного политического общества. Другими словами, духовное и политическое возрождения должны идти рука об руку, взаимно дополняя и усиливая друг друга.

Однако перспектива развития исламского общества понималась самим Икбалом не столько как политическая, — хотя его концепция оказала самое большое влияние на мусульманскую политику в ХХ в., — сколько как философская. В определенном смысле исламский мыслитель соединил ницшеанскую теорию «сверхчеловека» с суфийской концепцией «идеального человека», стремясь обозначить универсальный ориентир для человеческого развития: «Он видел в Боге совершенное Эго, но, однако, это Эго было более близким и осязаемым, чем Бог прошлого»

В «Книге вечности» (1932) Икбал представил свое понимание Божественного как Высшего Идеала, в котором схема человеческого развития достигает вершины. Исламский мыслитель был убежден, что последовательная гуманизация ислама возможна только в том случае, если будет уточнено и конкретизировано само понятие «мусульманин». Он верил: не романтическая любовь и не политическая свобода призваны совершенствовать человека в исламском мире, но любовь к Истине, освобождающая от отождествления религии с тем извращенным и низведенным до нынешнего состояния «исламом», который возник в результате культурных искажений. Каждый мусульманин должен поверить в то, что жизнь продолжается вопреки смерти, ибо душа бессмертна, и жизнь продолжается как смерть, и позже — как воскрешение. Посредством смерти и воскрешения человеческая жизнь неуклонно совершенствует самое себя и тем самым совершенствуется социально- политическое развитие как таковое.

Сам Икбал не склонен был трактовать свою концепцию как инновацию или реформацию, но как повторное «открытие» и реконструкцию ислама. По его мнению, с каждым рождением человек достигает более высокой ступени духовного развития в более совершенном обществе, поскольку человек обладает сущностью, способной трансформироваться в совершенство. Однако сложный духовный процесс может успешно развиваться только благодаря особому связующему звену, каковым является истина ислама, ибо именно ислам содержит в себе «программу» этого процесса.

Икбап видел политический идеал в государстве, «где Любовь и Наука, символизируя сущности Востока и Запада, счастливо займут одинаковое интеллектуальное пространство», — и это будет «исламское государство». Его идеи оказали значительное влияние на формирование современной концепции мусульманской политики. Исследователи отмечают, что благодаря влиянию этого выдающегося мыслителя многие сторонники мусульманского возрождения сегодня рассматривают политическую деятельность как условие для достижения личного духовного спасения в исламском мире, и это стало мощным фактором активизации духовных и политических сил исламского общества.

Итак, сакральный характер политической культуры исламской цивилизации очевиден: именно религия дает мусульманину самые сильные мотивации в сфере политики. Более того, исламская политическая культура, по существу, закрепляет принцип религиозной, обусловленный единством и нераздельностью духовной и светской власти главы мусульманской общины. Можно выделить несколько современных теократических установок, которые в целом разделяются в исламском политическом мире:

• принцип универсальности ислама — всеобщность и нераздельность религии в мусульманском обществе;

• принцип панисламизма — убеждение в единстве всех мусульман, объединенным верой, независимо от национальности;

• идея возрождения халифата — установление исламского порядка, основанного на законах шариата;

• идея возвращения к первоначальному «истинному» исламу, освобожденному от многовековых наслоений.

Но является ли принцип религиозной теократии определяющей чертой мусульманской политической культуры?

Можно привести достаточно много аргументов в пользу того, что определяющими и в сфере исламской политической культуры следует считать этпапиим и имперапво. М. Вебер писал о том, что ислам с самом начала был «сословно ориентированной военной религией» арабов, направленной на создание сильного централизованного государства, и многие его этические нормы носят в связи с этим чисто политический характер: «Идеал ислама — воин, а не книжник». Мотив создания могущественной империи пронизывает этическую сторону этой религии.

Сам Мухаммед предстает перед нами со страниц Корана как трезвый волевой государь, считающийся с нравственным уровнем своих подданных. Не будет преувеличением подчеркнуть, что как политик Мухаммед заслуживает самой высокой оценки. Он сумел создать из бывших кочевников сильную мировую империю. Пред- почитая добиваться целей мирными средствами, путем компромиссов, он только в исключительных случаях брался за оружие. Историки свидетельствуют, что Мухаммед совершил 19 военных походов и после смерти в его крайне скромном личном имуществе осталось восемь мечей.

Можно перечислить целый ряд религиозных заповедей из Корана, которые носят политический характер и направлены на усиление централизации в государственном управлении: устранение частной вражды, запрещение ростовщичества, налоги на ведение войны. Политическая культура исламской цивилизации — это этатистская культура, где господствует идея сильной централизованной харизматической власти политического лидера.

Богатство, власть и почет — таковы мирские, посюсторонние обещания ислама, которые также прямо связаны с политикой. Уже наиболее благочестивые мусульмане первого поколения приобрели богатство и политический вес благодаря военной добыче. М. Вебер подчеркивает, что в мусульманской традиции с одобрением говорится о внешней демонстрации символов богатства и высокого положения в обществе: «Мухаммед сказал состоятельным людям, явившимся к нему бедно одетыми: Бог, даруя человеку благосостояние, "хочет видеть его следы"». Отсутствие аскетизма, демонстрация успеха и могущества — вот что прежде всего поражает представителей других цивилизаций в политической культуре мусульман.

Вебер подчеркивал также сословный феодальный дух этой религии: признание безусловности существования рабства, требование соблюдения сословного достоинства, презрение к женщинам и их подчиненное положение. На первый взгляд кажется, что и сегодня в мусульманском мире мало что изменилось: в Кувейте или Объединенным Арабских Эмиратах (ОАЭ) вы никогда не встретите женщину на политическом или государственном посту, большинство женщин появляется на улицах в черных накидках «абайя» с лицом, закрытым маской «бурка». Пожалуй, только вестернизированная Турция сумела значительно преодолеть сословность в политической жизни, предоставив равные политические права всем членам общества и открыв женщинам путь в политику.

С легкой руки М. Вебера политологи и сегодня охотно пишут о косности мусульманского сознания, которое способно только перехватывать чужие интеллектуальные идеи и разработки и применять их себе на пользу в чисто рациональном плане. Но давайте внимательней всмотримся в жизнь современного исламского мира, и тогда мы увидим, как стремительно меняется на наших глазах мусульманское сознание, разрушая привычные стереотипы о политическом мире этой цивилизации.

Объединенные Арабские Эмираты — самое молодое исламское государство, созданное 25 лет назад. Здесь ислам как религия и шариат как закон слиты воедино, но несмотря на это перед нами динамично развивающееся современное общество, которое шаг за шагом накапливает демократический потенциал. Коренной житель Эмиратов рождается защищенным целым рядом законов. Не будем голословными: собственниками земли здесь могут быть только арабы, собственниками недвижимости — только они же. Сколь богатыми или могущественными ни были бы иностранцы, они вправе лишь арендовать, снимать, пользоваться временно, но хозяевами не станут никогда. Аналогичная картина — в сфере бизнеса, где на предприятиях, в компаниях, фирмах неизменно 51% акций остается за местными жителями.

Вот несколько ярких примеров: Дубайская инвестиционная компания была создана в 1996 г. Из общего числа акций 25% принадлежат правительству, 25% — шейхам, 50% — народу. Одна акция в 1996 г. стоила 5 дирхамов, в 1998 r. уже 15. Это цена доступна практически каждому коренному жителю страны.

Самый большой исламский банк в мире — Абу-Даби Исламик Бэнк. В сентябре 1997 г. проходила продажа его акций (по цене10 дирхамов за акцию). Спустя уже месяц стоимость акции достигла 22 дирхамов. Трудно представить, но пакеты акций распределились примерно в тех же пропорциях, что и в предыдущем случае: таков закон, который нельзя не назвать справедливым

Подчеркнем еще раз: в ОАЭ участвовать в акционировании предприятий могут только местные жители. Были случаи, когда иностранцы скупать акции через подставных лиц. Как только властям становилось об этом известно, с коренным жителем весьма сурово расправлялись — он исчезал бесследно. Так современные демократические законы сочетаются здесь с весьма суровыми древними традициями шариата. Возможно, такая суровость к нарушителям закона способна шокировать европейцев: нарушаются права человека. Но где в Европе мы можем оставить открытым автомобиль с вещами, не запереть двери дома и спокойно уйти на весь день? В Эмиратах же это обычное явление. Преступление — исключительное событие, и совершается оно, как правило, приезжими.

Законотворческая практика Эмиратов также заслуживает внимания. В одной из крупнейших юридических фирм Дубаи работает российский адвокат М. Агеева — знаток арабских и российских законов. Она подчеркивает, что законы Эмиратов не в теории, а на практике служат ведущей идее современного исламского гocyдарства: защитить коренное население от всего случайного, разрушительного, внешнего. К адвокату здесь обращаются не тогда, когда случается непоправимое, а во всех обычных деловых предприятиях, ибо закон и право в представлении современного мусульманина — приоритетны. Другими словами, на наших глазах в 53 мусульманском мире формируется более современная правовая культура.

Мусульманское государство охраняет граждан не только от алчных представителей внешнего мира, но и от алчных сограждан. Например, собственник не вправе сдать принадлежащую ему недвижимость на срок более чем 25 лет. Ограниченный срок аренды, позволяет принимать новые решения, и дети уже не так сильно страдают за грехи отцов благодаря системе современных законов. Даже промотать наследство в Эмиратах достаточно сложно — на страже собственности всегда закон. Можно сколько угодно говорить о силе денег, полученных от продажи нефти. Не это главное! Сколько примеров знает история, когда и не такие большие деньги приносили не благополучие, а разрушение: богатый, процветающий Рим пал когда-то под натиском нищих варваров. Благополучие в Эмиратах построено не на: силе денег, а на силе исламских традиций, органично развивающихся под влиянием современности.

Весьма интересно обстоит дело и с сословными преградами. Шейхи, обладатели огромных и демонстрируемых состояний, на личные средства строят дороги, больницы, создают систему озеленения. Даже устраивают своеобразные состязания, где пытаются превзойти друг друга, делая дорогие подарки собственному народу: один построил госпиталь, другой создал аквапарк, третий открыл бассейн. Небоскребы, парки, современные автострады, торговые центры — все утопает в зелени, все открыто каждому, кто живет в Эмиратах. Дубаи, Шарджа — города, выросшие на песке, города, превращенные в цветущие оазисы руками человека.

В Эмиратах особенно очевидно, что природы органично присущ исламской культуре: современная подвижническая деятельность по формированию здоровой городской экологии благотворно смыкается с нравственными принципами религии и становится императивом политической деятельности для правителей. И в этом тоже можно увидеть современное прочтение демократической традиции. Бережное, любовное отношение к природе, нетерпимость к ее осквернению, загрязнению, разрушению свойственны мусульманскому сознанию. Десятки, сотни работников-озеленителей копошатся в зеленых посадках под палящим солнцем. Поливают круглосуточно: летом (с мая по октябрь) жара достигает 45 и более градусов, почти не снижаясь ночью. Каждое дерево, каждый цветок здесь появляются не сами по себе, а благодаря интенсивному труду человека.

Комфорт и покой, чистота на улицах и в общественных местах поражают приезжих из разных стран. Но еще больше поражает то, что сделали все это шейхи, заплатив деньги: архитекторам за планы городов, развязки дорог, мировым телекомпаниям — за современную связь, которая доступна абсолютно каждому; гидротехническим центрам — за пресную воду, которая здесь в изобилии (при отсутствии рек и естественных пресных водоемов).

Современная политическая культура демократического управления смогла развиться в Эмиратах в рамках монархической системы правления благодаря традициям национальной исламской культуры. Правящие в Эмиратах шейхи — мусульмане, они воспитаны в традициях исламской этики, которая не знает высоких абстракций и отвлеченных рассуждений о высоком и низком. Этика ислама — это этика конкретных норм, она сугубо практична, интересуется не мотивами поведения людей, а их конкретными поступками. Ислам не отделяет религиозную жизнь от мирской. Добрый, справедливый поступок священен, как молитва.

Напомним, что ислам предлагает весьма простую систему предписаний в социально-политической сфере: «Знаешь ли, что есть вершина [добродетели]? Выкупить пленного, накормить в дни голода сироту ближнего и нищего безвестного» (сура ХС, 12 — 15)

И политическая культура этой цивилизация впитала в себя дух гуманного прагматизма духовно-религиозной традиции. 0 политическом деятеле здесь принято судить прежде всего по конкретным делам, а не по намерениям и политическим декларациям. Если в Европе, интересуясь той или иной политической фигурой, спрашивают, каковы его политические цели, то в исламских странах хотят знать, что он уже сделал на благо Аллаха.

При этом система политических оценок весьма однозначна и категорична, что тоже во многом идет от традиции исламской религиозной культуры. Здесь нет полутонов и мягких переходов, игры оттенков, намеков и неопределенности (что можно наблюдать в индуизме). Для мусульманина добро и зло — явления несовместимые между собой. Религиозная бескомпромиссность приводит к политической бескомпромиссности: это или друг, или враг, или свой, или чужой. Для мусульманского сознания такая поляризованная система координат кажется вполне справедливой: благородный и простодушный народ, до недавнего времени добывавший жемчуг и рыбу, при другой системе оценок был бы мгновенно подавлен искушенными представителями соседних цивилизаций.

Современный опыт исламских государств свидетельствует о том, что мусульманская культура способна накапливать и развивать демократический потенциал, формируя особый тип восточного демократического политического режима. Трудно

подобрать адекватное название из современного политического словаря — слишком необычны на Востоке политические формы и структуры. Пожалуй, можно вспомнить только одно классическое произведение, в котором речь идет о похожем политическом режиме,— это книга И. Солоневича «Народная монархия», в которой он обосновал возможную идеальную судьбу развития России. Исламская культура в арабском мире продемонстрировала творческую способность к развитию именно такого политического режима — народной монархии.

Но есть и другой пример, где гораздо более радикально решена проблема демократизации политического процесса в исламской цивилизации, — современная Турция. В этой стране благодаря радикальным реформам легендарного Мустафы Кемаля создана светская республика. Это еще один яркий пример того, как динамично развивается мусульманское сознание в современном мире. Турецкий народ, никогда не идентифицировавший себя по национальному признаку — только по религиозному, народ с яркой имперской доминантой сумел создать современное национальное государство.

Особое значение данного примера состоит в том, что здесь мы имеем дело с разрывом национальной традиции: турки, для которых их принадлежность к исламу (до реформы Кемаля) была важнейшей самоидентификацией, достаточно спокойно перенесли и уничтожение халифата, и исчезновение строгих религиозных запретов, и переход от фески (которая веками была символом достоинства турка!) к европейской шляпе с полями (специально с полями, чтобы совершать намаз стало затруднительно!). Исследователи отмечают, что все это почти не встретило сопротивления, по крайней мере решительного протеста населения. Впечатление такое, что в целом Турция поддерживала Кемаля

Возникает вполне естественный вопрос: почему социокультурная революция Кемаля, которая была направлена на коренные изменения в сознании исламского народа, не вызвала сопротивлениям Достаточно распространено мнение о том, что эти радикальные реформы, затрагивающие тысячелетние устои жизни «правоверных мусульман», не вызывали протеста населения, поскольку подавляющее большинство просто не имело понятия о них в силу неграмотности. В 1967 г. М. Мекал опубликовал серию очерков «Ничего нового на восточном фронте», в которых поведал, что крестьяне в турецкой деревне, как столетия назад, живут по традициям и обычаям Османской империи. Когда он задавал им вопрос, кто стоит во главе государства, большинство отвечало: «Султан, который живет в Стамбуле». Когда он спросил одну женщину, за кого она голосовала на последних выборах, та ответила: «Я не знаю, мне дали бумажку, и я опустила ее в ящик» 

Даже в городах следование западному образу жизни в большинстве случаев представляет собой некий антураж, за которым скрывается весьма патриархальное содержание. Например, Д. Еремеев в своем исследовании о современной Турции пишет: «В кафе европейского типа, в ресторанах среди посетителей есть женщины. Они сидят за столиками ничуть не жеманясь, весело беседуют со своими спутниками, с которыми пришли провести вечер. Непринужденно чувствуют они себя и в своих туалетах, сделанных по последней моде, иногда довольно смелых. Когда заиграет музыка — танцуют модные западные танцы, если их пригласит кто-нибудь из сидящих с ними мужчин. Все эти посетительницы дансингов, ведущие себя, по их мнению, весьма европеизировано,— родственницы вот этих самых пришедших с ними мужчин, родственницы в сопровождении родственников, «вестернизированных турок». Но если кто-нибудь посторонний, хотя бы с соседнего столика, вздумает пригласить на танец незнакомую турчанку, в лучшем случае получит решительный отказ и встретится с всеобщим осуждением, в худшем — нарвется на скандал».

Но насколько в действительности можно объяснить неграмотностью, неосведомленностью или простой стилизацией отсутствие кризиса в народном сознании при осуществлении кемалистской революции? Даже неграмотные крестьяне знают о том, что ликвидированы дервишские монастыри и ордена, запрещены все виды религиозного обучения и пропаганды, женщинам нельзя носить чадру, а мужчинам — чалму и феску. Внимательные наблюдатели свидетельствуют, что уже много лет существует разрыв между светской публикой и верующей крестьянской массой, но разрыв этот не принимает формы острого конфликта. В чем же дело?

С. Лурье выдвинула интересную гипотезу, согласно которой в идеологии кемализма за внешней вестернизированной формой скрываются все основные парадигмы традиционного турецкого сознания, но только в особой их модификации. Именно поэтому кемализм не смог подействовать на турецкий народ разрушающе, вызвать острый кризис в его сознании. Шкала ценностей традиционного турка включала: принадлежность к мусульманской массе, идентификацию себя с воином Аллаха, уверенность в превосходстве правоверных и необходимость священной войны. Западная цивилизация олицетворяла в глазах турка «образ врага», которого предстояло победить, воспользовавшись его же оружием — ценностями западного мира.

Кемализм можно интерпретировать как попытку социокультурного «наложения образов» — замены сакральной мусульманской идеи на западную концепцию государства как гражданского института. Основные парадигмы турецкого сознания при этом приобрели определенную трансформацию, но не исчезли: масса становится организованным коллективом, уверенность в превосходстве правоверных приобретает форму уверенности в превосходстве всех турок (известный лозунг: «Какое счастье быть турком!»), вместо воина Аллаха появляется герой-чиновник, который отважно сражается за осуществление идей Кемаля, идея войны остается, но соединяется с идеей строительства нового государства.

Многие исследователи подчеркивают также, что особую роль в сохранении преемственности между традиционным мусульманским сознанием и развитием современного мировоззрения турок в период формирования светского государства сыграл культ армии. Молодая республика пересмотрела свое отношение ко многим традиционным исламским институтам, но к армии оно осталось прежним: «Ведь в Османской империи критерием могущества было войско: оно завоевывало новые территории, пополняло казну новыми трофеями, в армии государство черпало свою силу. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сегодня турки относятся к военному мундиру с уважением и симпатией, что всегда полно зевак возле резиденции президента во время смены караула, когда отборные гвардейские части в парадной форме двигаются торжественным маршем, словно один человек, нога к ноге, рука к руке. До сих пор каждая более или менее официальная годовщина, не говоря уже о военных парадах, открывается под звуки янычарского марша частями, одетыми в форму султанских войск»

Мусульманское сознание всегда склонялось перед военным героем. И даже когда этот герой в облике Кемаля Ататюрка принес мусульманской Турции весьма чуждые западные идеи, статус военного героя многое ему позволил. Именно это обеспечило на первых порах легитимность реформ для народного сознания. При этом армия в Турции стала оплотом кемализма: турецкий курсант, будущий офицер, уже с первых дней обучения в военном училище воспитывается в духе непоколебимой преданности «революции Кемаля Ататюрка». К исламским партиям в армии отношение однозначно отрицательное. Одновременно институт армии остается подлинно народным: офицерская карьера является для средних слоев турецкого общества весьма привлекательной, поскольку дает возможность обеспечить себе приличное место в обществе, не имея ни знатного происхождения, ни денег, ни протекции. Эта система во многом напоминает порядок, сложившийся когда-то в Османской империи: путь к высшим должностям там был открыт для человека самого низкого происхождения, если он отличился в военном искусстве

Именно народная армия оказалась тем достаточно традиционным, «буферным» институтом в современной Турции, который примиряет народное сознание, все еще пропитанное духом ислама, со светским государством, которому армия предана и которое она защищает. Понятие силы, мощи, воина, армии — вот ключевые моменты, где народное сознание и идеология кемализма пересекаются и примиряются. Эти пересечения содержаний дают возможность и более широкой интерпретации народным сознанием официальной идеологии. Например, захват северной части Кипра был для турецких идеологов успехом Турции как национального государства, а для турецкого народа — победой мусульман над бывшими «райа». Обе трактовки могли ужиться друг с другом, и вторая из них соответствовала истине не меньше, чем первая, поскольку воевали на Кипре солдаты — выходцы из народных масс, а они понимали свою миссию именно таким образом

Все это свидетельствует о том, что роль армии в современной Турции двойственна: с одной стороны, она сама как носительница идеологии, противостоящей традиционному народному сознанию с его исламскими ценностями, является перманентным источником конфликта, с другой стороны, она же и снимает конфликт, особенно в период военных переворотов. С 1960 по 1980 г. на рубеже каждого десятилетия совершался очередной военный переворот, после которого в стране восстанавливались принципы светской республики в условиях военной диктатуры. Но, после того как военные передавали власть гражданскому правительству, влияние ислама в Турции неизменно возрастало. Начиналось тайное обучение арабскому и османскому языкам (турецкому на основе арабского алфавита) и Корану.

Политическая история современной Турции свидетельствует о том, что конфликт этнического сознания с политической идеологией, если она направлена против традиционных национальных ценностей, является неизменно разрушительным, даже если он протекает в мягких формах: невозможно с помощью светской идеологии изменить архетипы и коды древней культуры. Череда военных переворотов — несомненное свидетельство кризиса политического развития современной Турции, символы вестернизации которой не стали символами ее процветания. Может быть, основной парадокс модернизированной Турции состоит в том, что ее жизнеспособность сегодня поддерживают древние звуки янычарского марша, который гремит во время парадов — они сохраняют «связь времен» в сознании турецкого народа.

В заключение следует подчеркнуть, что в мусульманском мире сегодня много говорят и пишут об исламском возрождении. Последователи ислама в разных странах уверены в том, что «исламский путь развития — путь справедливости и мира, доброты и терпимости, уважения и любви к ближнему». И хотя слишком многие события последнего периода заставляют усомниться в этом утверждении, оно все-таки заслуживает пристального внимания.

Фундаментализм как концепция существует в каждой религии, и следует напомнить, что этот термин возник в христианской среде и характеризовал учение, требовавшее от своих последователей укрепления веры в традиционные догматы христианства. Нельзя отождествлять фундаменталистские концепции с культурой цивилизации.

Резюмируя анализ политических аспектов исламизма, можно с полным основанием сказать, что право, терпимость, демократия не являются антиподами исламской культуры. Другое дело, что под влиянием этих универсальных принципов в исламских странах пока не удалось до конца «возделать» чрезвычайно непростую, складывавшуюся веками социально-историческую почву, характеризующуюся огромным влиянием традиционализма, сохранением наследия родоплеменного сознания и отношений. В этих своеобразных условиях следование нормам права нередко сползает к правоверности, которую всего лишь шаг отделяет от фанатизма и экстремизма. Ну а демократия в действительности порой оказывается рафинированным патернализмом, маскирующим глубокую пропасть, отделяющую власть имущих от основной массы населения, пользующегося дарованными ей материальными благами и атрибутами свободы лишь в качестве особой милости своих властителей, которой они могут быть произвольно лишены в любой момент.

Но как раз эта двойственность исламской культуры предостерегает от ее упрощенных оценок по меркам европейских образцов модернизации, предупреждает о недопустимости агрессивной насильственной вестернизации мусульманских народов. У исламской культуры, как очевидно, есть свое достоинство и свой путь в будущее, предполагающий органический, естественный характер социально-исторических перемен, а не механическое копирование чуждого опыта. Иначе грозные пророчества Хантингтона о конфликте цивилизаций превратятся из футурологической гипотезы в горькую реальность. Многочисленные сигналы об этом подают крайние проявления исламского фундаментализма, экстремизма и терроризма на Ближнем Востоке, Балканах и Северном Кавказе, в Средней Азии и Северной Африке — фактически повсюду, где велико влияние исламизма.

9.4. Индо-буддийская политическая культура

«Индия — это земля мечты» — написал Г. Гегель в своих «Лекциях по философии истории». Действительно, цивилизацию Индии можно представить как фантастически красочный карнавал: торжество звуков, красок, видов, вкусов, запахов и чувственных наслаждений. Индусы являются людьми с богатым изобретательным гением, они создали обилие мифов и легенд, множество философских систем, различных стилей в архитектуре, музыке и танцах.

Известный индийский писатель М. Менон считает, что индо-буддийскую цивилизацию сформировали два потока, которые шли навстречу друг другу: один — чувственный, другой — умственный, один — формы, другой — мысли. «Они сходились и расходились и снова сходились. Один был дравидским, а другой арийским. Один достиг своего апогея в форме танцующего бога Натараджа, символа космического танца динамичной Вселенной. Другой поднялся до абстрактной концепции монизма в адваите Шанкары. Один создал музыку и танец, живопись и скульптуру, короче говоря, звуки, виды и запахи цивилизации. Другой же создал мир интеллекта— индийскую философию, мышление»

Арийский ум постепенно развивался от идеи формы к принципу бесформенности — идее Бога без форм и атрибутов. Один из авторитетов в области ведического искусства Макс Мюллер в ответ на просьбу определить самую выдающуюся черту индийского характера, ответил: «Трансценденция, или тенденция выходить за пределы эмпирических знаний. Трансцендентальный темперамент приобрел, без сомнения, наиболее полное выражение в индийском характере, чем где-либо еще».

Одновременно индийское художественное воображение предприняло утонченную артистическую попытку изобразить тайну Вселенной в форме: так возник образ танцующего Шивы, ставший метафорой космического танцора. Известный индийский философ Шри Ауробиндо попытался интерпретировать этот сложный образ: «человек должен выйти за пределы простого ублажения чувств. Он должен прогрессировать в мысли. А этого нельзя добиться, если мы прикуем дух к какой-то фиксированной умственной идее или системе религиозного культа, интеллектуальной истине, эстетической норме, этическому идеалу, практической акции и заявим, что все отступления от этого грозят опасностью... Мы должны освободить свое сознание от этих оков».

Цивилизация, способная на такие рафинированные эксперименты с истиной, и в сфере политики открыла весьма неординарные подходы. Сложный путь развития политической культуры индобуддийской цивилизации в определенном смысле можно представить как творческую попытку «прогрессировать в мысли», не сближаясь полностью ни с одной религиозной, политической или этической системой. Сфера современной политической культуры Индии имеет множество граней, она необычайно глубока, поскольку тесно связана с самыми разными уровнями пестрого, часто противоречивого культурного и религиозного мира страны.

Именно религия в этой цивилизации испокон века была призвана укреплять и освещать политическую деятельность. Политик в Индии никогда не добивался успеха, если не опирался на национальную религиозную и культурную традицию. Деятельность каждого крупного религиозного проповедника непременно получала сильный политический резонанс. Поэтому с полным основанием можно назвать политическую культуру индобуддийской цивилизации сакральной.

Мировоззрение индийцев необычно, даже загадочно, поскольку в этой культуре смещена привычная европейцам черта между жизнью и смертью. Почему это произошло? Отчасти мистическую направленность индуистского сознания может объяснить религия, отчасти — природный ландшафт и история. Волею судеб географическое положение Индии оказалось исключительно благоприятным — щедрые дары природы обеспечивали необходимые условия для духовного развития людей. Океан и Гималаи защищали от иноземных вторжений. Природа в изобилии предоставляла пищу, и человек был избавлен от тяжкого труда и борьбы за существование. Когда нет необходимости отдавать много сил на поддержание физического существования, человек начинает думать о более возвышенных материях. Возможно, расслабляющий климат склонил индийцев к покою и уединению.

Основная религия Индии — индуизм, своими корнями уходит в глубокую древность. Первые священные книги Индии — это сборники гижюв, которым более 3000 лет. Самая древняя из священных книг (Ригведа) — «Веда гимнов». Гимны пелись во время жертвоприношений с целью умилостивить богов и природу. Великий индийский поэт XIX — XX вв. Рабиндранат Тагор в предисловии к изданию избранных индийских священных текстов писал: «Быть может, самое сильное впечатление, охватывающее читателя собранных здесь гимнов, это то, что они совсем не похожи на заповеди... Скорее, это поэтическое свидетельство коллективного отклика народа на чудо и трепет бытия. Народ с сильным и нерафинированным воображением пробудился на самой заре цивилизации с чувством неисчерпаемой тайны, заложенной в жизни. Это была простая вера, приписывающая божественность каждой силе природы, но в то же время вера мужественная и радостная, в которой страх перед богами был уравновешен доверием к ним, в которой чувство тайны только прибавляло очарования жизни, не придавливая ее своей тяжестью».

Древние гимны возникли в то время, когда жертвоприношения совершались очень просто, без сложной запутанной обрядности, и были актом простой благодарности силам природы. Риши (поэты-священники), славящие богов, считали себя обладателями высшей мудрости — ведением (в переводе с санскрита «веды» — знание). Индийский религиозный мистицизм необычайно красив. Речь не идет о шедеврах религиозного искусства — храмах, песнопениях, скульптуре, живописи и других атрибутах внешнего проявления религиозности — шедевры существуют в каждой цивилизации. Речь идет о красоте духовной традиции: о безупречной логике веданты, пылкости чувств кришнаизма.

            Рамакришны, изящные формулы Упанишад, страстные гимны Ригведы — все это оставляет сильное, незабываемое впечатление,

Известный индийский ученый и общественный деятель Махатма Ганди отметил как-то: «Если бы меня попросили определить индусское вероисповедование, я бы сказал просто: поиски истины ненасильственными средствами. Человек может не верить в бога и все же называть себя индусом». Понятие «индус» — религиозное, а не национальное. Современные индийские ученые подчеркивают, что индуизм не является единой религией, особенно если подходить к его исследованию с традиционными западными критериями. Исторически индуизм сложился как детище многих родителей — ведических певцов, мудрецов, самоуглубленных искателей истины. Так, Л. Рено подчеркивает: «Индуизм нельзя считать религией в традиционном смысле слова. В нем нет веры в единую догму, нет приверженности какому-либо одному пророку, не отдается предпочтение какому-либо одному священному писанию, он терпимо относится к философским расхождениям, к поклонению различным божествам и не поклонению Богу вообще, он включает в себя различные, даже противоречивые друг другу модели религиозного поведения»

Религиозные образы индуизма текучи, подвижны, из них трудно создать какую-то стройную систему. Представление о множественности богов сочетается с верой в Единого: «Един Огонь, многоразлично возжигаемый, едино Солнце, всепроникающее едина Заря, все освещающая, и едино то, что стало всем этим». Душа каждого человека соотносится с Единым, как капля воды с океаном, как воздух, запечатанный в сосуде, с воздухом вокруг него.

Индийское представление о божественном не восходит к образу могущественного небесного Творца, господствующего над миром: это скорее представление о принципе, господствующем изнутри. Идентификация Атмана (души) с Брахманом (создателем) завершает это религиозное развитие. Так возникает центральная доктрина Упанишад. Основными свойствами вещей признаются движение и перемена, однако силы, вызывающие изменения, воздействуют не извне (как в западной традиции), а изнутри, являясь неотъемлемой частью вещества. В конце ХХ в., когда удалось проникнуть в тайны атомной энергии, человечество убедилось в том, что вещество действительно содержит свет, тепло, звук и движение.

Большинство современных индийских ученых, говоря о тайнах Вселенной, ее происхождении и огромных скрытых силах Космоса, стараются избегать использования слова «Бог». Тем не менее они признают идею трансцендентальной воли, мирового разума, идею эволюции. Веданта, самая интеллектуальная школа индуизма, утверждает, что Брахман — это безличная метафизическая концепция, свободная от какого-либо мифического содержания. Ее невозможно конкретизировать. Примерно таким было представление о Боге у А. Эйнштейна. Он писал: «Моя религия состоит из скромного восхищения безграничным превосходящим духом, проявляющим себя в мельчайших деталях, которые мы способны воспринимать своими слабыми умами. То глубокое эмоциональное убеждение в присутствии все превосходящей логической силы, проявляющей себя в необъяснимой Вселенной, и является моей

идеей о Боге»!

Но если индийская мысль выходит из формы в бесформенность в своем логическом движении, то в реальном мире она торжествует и процветает в изобилии форм. Как отмечает М. Менон, антропоморфизм является естественным для поэтов и еще более естественным для простых индусов. Они хотят ублажать своего Бога, поклоняться ему, не задумываясь над его характером. К ураническому индуизму, разрешающему идолопоклонство, принадлежит сегодня большинство индусов.

Следует подчеркнуть, что внутри религиозный плюрализм является одним из самых сильных политических аргументов индобуддийской цивилизации в диалоге культур. Ведь христианство, ислам, конфуцианство ориентированы на формирование единого духовно-психологического типа. Эти религии предполагают один Путь, одну Истину и одну Жизнь, что означает духовно-психологическую унификацию верующих в религиозной жизни. В индуизме же множество путей, истин и образов жизни нисколько не исключают друг друга. Представителей самых разных культур привлекает в индуизме плюрализм заложенных в нем типов поведения и духовных устремлений: аскеза соседствует здесь с оргиастическими культами, утонченная метафизика — с колдовскими и магическими приемами, тренинг духа — с совершенствованием тела, культивация чувств — с воспитанием беспристрастного отношения к миру. Именно это прежде всего объясняет увлечение индийской мистикой множества людей практически во всех странах современного мира.

Если в христианской, исламской, конфуцианской культурах истина — синоним однозначности и недвусмысленности, то в индуистской культуре разные символы могут указывать на одно и то же, а один и тот же символ может выражать разные вещи. Слово и знак — это только намеки, а намеков может быть бесчисленно много. Высший образ, Бог представляется одновременно единым и бесконечно множественным: «...истина одна; мудрецы называют ее разными именами». Пластичность, многоплановость, многозначность и духовная терпимость — вот что в первую очередь поражает исследователей в политической культуре этой цивилизации. Внимание к политическому партнеру, признание его права на выражение собственного мнения, отличного от вашего, несомненно подкупает каждого, кто сталкивается с представителями этой культуры.

Но не только плюрализм является значимым аргументом индобуддийской цивилизации. Анализируя не оориенталистский бум на Западе, исследователи отмечают, что европейцы, увлекающиеся индуизмом, объясняют это целым рядом особенностей, среди которых комизм, этико-центризм, высокая оценка возможностей индивида, интеллектуализм, эмпиричность, инструментальность, совпадение по рядом открытий современной науки

В центре индуистского мировоззрения находится проблема долга — дхарма. Эго этическое понятие, включающее кодекс морали, праведность и весь круг обязанностей и ответственности человека. Корень индийского слова «дхарма» означает «держаться вместе». Для индийской культуры понятие долга (дхармы) имеет такое же значение, как права личности для западной. Индийцы считают, что жизнь — это обязанность и ответственность. И поскольку высшая цель жизни — в слиянии с Единым, необходимо нравственное совершенствование, для достижения которого следует выполнять свой долг: «Долг — средство для достижения высшего совершенства». Поэтому индийцы основное значение придают обязанностям человека, а не его правам. Они трактуют понятие долга в самом широком смысле слова, имея в виду обязанности человека по отношению к богам, пророкам, предкам, другим людям и даже животным: «кто выполняет свои обязанности перед всеми ими, — хороший человек». Один из древнейших индийских правовых трактатов — «Законы Ману», так определяет десять признаков дхармы: «...постоянство, снисходительность, смирение, не похищение, чистота, обуздание чувств, благоразумие, знание Веды, справедливость, не гневливость.

С самого начала индийская политическая культура складывалась как этико-центристская, коллективистская. Нравственный закон здесь имеет абсолютный, космический статус. Понятие кармы (воздаяния) предполагает, что в мире существует естественная нравственная причинность: что посеешь в земной жизни, то пожнешь в жизни будущей. И поскольку в соответствии с кармой возмездие настигает преступника неизбежно, политики и государственные деятели здесь очень редко становились тиранами — действовал страх неотвратимости наказания.

Законом кармы обосновывается и социально-политическое устройство Индии — деление на касты: нерадивое исполнение долга своей касты ведет за собой рождение в более низкой касте, а то и в образе животного, часто нечистого; напротив, неукоснительное служение долгу приводит к будущему рождению в более высокой касте. Поэтому в представлении индийцев социально-политическое неравенство является следствием нравственного неравенства людей.

На формирование политической этики этой цивилизации важное влияние оказала культивация в индуизме способности человека к приобретению полной власти над собой. Благодаря ощущению глубинной тождественности с Единым, индийцы склонны верить, что они могут стать не только вровень с богами, но даже подняться выше богов, что не свойственно представителям других современный культурных традиций: «Внутреннее и внешнее, [все], касающееся богов и жертвоприношений, прозревают преисполненные знаньем; сынок, это — дважды рожденные, это — боги! В них вмещается вселенная, все бытие, [весь] мир преходящий, нет ничего равного их состоянию, величию их духа. Возникновение, гибель, всю деятельность они всячески превосходят; четыре вида существ, всех владык [мира] и Самосущего [Брахму] они превосходят». Именно поэтому авторитет мудрецов и отшельников, посвятивших все время приобретению власти над собственной природой, достигших освобождения от оков чувственного бытия, необычайно высок.

При описании идеального политического устройства общества, которое можно найти в «Рамаяне», особый акцент сделан на том, что приобретение власти над собой всеми гражданами общины— необходимое условие для гармоничных общественных отношений:

«И не было там над собой не имеющих власти». Гармония общественных отношений в древнеиндийской традиции изначально связана со стабильностью. Если людьми в государстве овладевает смута, если они поддаются дурным инстинктам, теряя власть над собой,— все приходит в упадок: сильные начинают губить слабых, свободные превращаются в рабов, никто не может наслаждаться своей собственностью, торговля прекращается, хозяйство рушится и голод охватывает страну.

Индийцы традиционно убеждены в том, что для поддержания стабильности в государстве прежде всего необходим высокий нравственный уровень подданных и самого государя. В трактате «Артхашастра» или «Наука политики», и в «Законах Ману» сообщается о тех качествах, которыми должен обладать эффективный политический деятель и его окружение. Но мы не найдем здесь коварных рекомендаций в духе Н. Макиавелли, хотя принципы государственного управления призваны создать «твердую царскую диктатуру»

Индийская политическая традиция в числе первых царских добродетелей называет способность правителя жить интересами своих подданных — так в политике преломляется философский принцип «одно во всем и все в одном». Если царь действительно осведомлен об истинной природе своих интересов и хочет править долго, желая благополучия себе и своим подданным, то он следует главному правилу: «Счастье царя — в счастье подданных, в пользе подданных — его польза. Польза царя не то, что ему приятно, но что приятно подданным — в том польза царю» . «Надо знать, что 78 царь, не соблюдающий правил поведения, неверующий, жадный, не охраняющий [подданных], губящий их, идет в преисподнюю»

Древнеиндийская традиция рассказывает об идеальном государе, обладающем глубоким умом, сильной волей, не изменяющем своему слову, справедливом и правдивом, благодарном и щедром. Он обязан обращать внимание на советы умудренных опытом людей, стараться «все удерживать в памяти, познавать, размышлять по поводу осознанного, отвергать негодное и проникать в истину». По «Законам Ману» царь ни при каких условиях не может взимать налог со знатока Веды — так высоко уже в Древней Индии ценилась мудрость в политическом управлении.

Кроме того, царь должен умело руководить своим собственным окружением, действуя в высшей степени энергично: «Поэтому царь, всегда напряженный в работе, пусть велит делать то, что нужно. Корень того, что нужно,— это напряженность в работе, противоположное — корень вреда». Когда царь деятелен, то вслед за ним стараются быть деятельными и его подданные, если же он медлителен и равнодушен, то его подданные развращаются и уничтожают его дела: «...он одолевается ненавидящими его»

Иными словами, только нравственная неустанность правителя, его моральная активность предохраняют общество от хаоса. Имеет смысл сопоставить этот принцип индийской культуры с западным либеральным принципом laissez Гав (позвольте действовать), уповающим на стихийную самоорганизацию граждан.

Путь к совершенному политическому устройству эта цивилизация изначально видела не через совершенствование внешних форм жизни (как большинство современных цивилизаций), а через совершенствование самого человека. Несомненно, эта идея во многом сближает политическую культуру индобуддийской цивилизации с православно-христианской. Но пути совершенствования человеческой личности в православном христианстве и индо-буддизме различны. Если православие делает акцент на нравственно-религиозных и аскетических проблемах воспитания человека, то индуизм решающее значение придает специальным упражнениям йоги. Еще в древности индийцы рассказывали о йогах чудеса, и путешественники из разных стран мира неизменно поражались этому феномену индобуддийской цивилизации: «Он (йог. — И.В ) может приручать диких животных; доставать любую вещь с помощью простого желания; знать непосредственно прошлое, настоящее и будущее; видеть через закрытые двери; проходить через каменную стену»

Изучение возможностей человеческой психики в этой культуре достигло впечатляющих размеров, и это — еще один весьма сильный аргумент индобуддийской цивилизации в современном диалоге культур. Здесь скрыт важный альтернативный путь развития человечества — не через развитие внешних форм жизни (что преобладает в современном мире), а через совершенствование человеческой психики. Этот путь не может не привлекать интеллектуалов из самых разных цивилизаций, поскольку разочарование в инструментальном освоении Вселенной и открывшиеся пределы такого освоения в виде экологической катастрофы становятся повсеместными.

Но главные особенности индийского национального характера и политического темперамента связаны с концепцией реинкарнация (перевоплощения). Махатма Ганди в письме к Л. Толстому просил писателя разрешения исключить места с критикой реинкарнация из его статьи об Индии: «Вера в перевоплощение или переселение душ очень дорога миллионам людей в Индии, а также и в Китае. Можно сказать, что для многих это уже вопрос личного переживания, а не только теоретической допустимости. Она служит утешением»

Вера в реинкарнация предопределила удивительную для европейского сознания не индийцев. Они не склонны прервать основополагающее значение собственной личности как таковой, поскольку она не более чем сменная одежда вечного «я»— человеческой души, которая после смерти бренного тела способна переселиться в  тело. Поэтому индийцы так терпимы к другим людям, к их мнениям, верованиям, политическим взглядам. Поэтому они проповедуют этику не насшшя, заботы о природе и окружающем мире (ведь после смерти тела душа человека может войти не только в других людей, но и в животных).

Индуистская традиция буквально культивирует глубокое почитание жизни: «Образ жизни, основанный на полном не причинении вреда (в случае крайней необходимости) минимальном причинении вреда — вот высшая добродетель». Эта благородная этическая максима в политической сфере приводит к благородному.

Миротворческая деятельность во все времена пользовалась здесь особым уважением и почетом: политический деятель только тогда мог снискать национальное признание, когда его деятельность была признана благой для дела мира. Политики помнят, что в царстве Индры (бра княжеской) необходимы вдохновенные речи: «Речью, о жрецы, победите речь врага». «После кто, как все правители уселись и наступила полная тишина, Кришна, с зубами и голосом как звук барабана, начал говорить: «О Бхарата, я пришел сюда, чтобы установить мир без кровопролития... Помимо этого, о владыка, меня нет добрых слов... Мир, о правитель, зависит от тебя и меня»

Вместе с тем существует глубокое противоречие между широтой и многоплановостью духовного кругозора, поразительной терпимостью в вопросах понимания и интерпретации высших символов и обескураживающим догматизмом в вопросах прагматической организации социально-политической жизни. Основные идеи индуистской традиции закрепляют политический консерватизм: мир сложился раз и навсегда и существует в вечном круговороте форм. Добро и зло, войны, неравенство, угнетение — все это естественно. Поэтому надо выполнять предписанное от века. Если ты воин— убивай, если погонщик слонов — коли их своим посохом. Это естественно и священно. Верность кастовой морали должна поддерживать общество в равновесии. Исследователи подсчитали, что почти четверть всех гимнов Ригведы посвящены Индре — богу княжеской дружины: «Следуйте за ним, братья! Уподобьтесь героям! Подражайте Индре отвагой, друзья! Индра с нами, когда наши знамена вместе!» Индуизм глубоко консервативен в освящении политической власти, утверждая, что она дана человеку богами изначально и не подлежит изменениям.

Гораздо более гибкой в политическом отношении является мораль буддизма, появившегося в Индии значительно позже индуизма, в VI — V вв. до н.э. Исследователи отмечают, что обе эти религии очень близки друг другу: буддистская и индуистская мораль соотносятся примерно так же, как новозаветная и ветхозаветная в христианстве. Известно, что в Индии дважды буддизм становился чем-то вроде государственной религии — при Ашоке в Ш в. до н.э. и при царях Кушанской династии — во II — I вв. до н.э. Но «старая» индуистская традиция, обновившись под влиянием буддизма, постепенно изменила свою форму и сумела вернуть утраченные позиции.

Убедившись в популярности Будды, индуисты признали его аватарой (воплощением) Вишну. Согласно индуистской теологии, Вишну рождается последовательно в образах рыбы, черепахи, вепря, человеко-льва, карлика, дикаря (человека с топором), Рамы, Кришны и наконец Будды. В свою очередь, буддизм попытался также приспособиться к народным верованиям, «просветляя» индуистских богов и даже признавая их бодхисатвами. Буддисты включили в свой культ яркие индуистские праздники, а индуисты стали отмечать дни рождения и просветления Гаутамы. Сегодня без помощи теологов средний человек вряд ли сумеет разобраться, чем одна религия отличается от другой. Существует и развивается единая духовно-религиозная традиция, накладывая свой отпечаток на все сферы общественной жизни.

Буддизм во многом смягчает крайние проявления сословного консерватизма, свойственные индуизму, обращаясь к каждой личности, минуя касты, сословия, племена: «Закон один и тот же для всех. Закон заботится и о низшем, и о среднем, и о высшем... Никто не может противиться закону». Однако в целом современная политическая этика все еще не преодолела полностью сословный, кастовый характер. На буддийском Цейлоне (Шри-Ланка) кастовый строй существует сегодня в несколько смягченной форме. В Индии сейчас насчитывают 70 млн неприкасаемых, которым запрещено пользоваться общими колодцами, ходить по правой стороне улицы, посещать храмы. Теоретически эти запреты в современной республике Индии отменены, за неприкасаемыми забронированы места в парламенте, в высших учебных заведениях, они имеют равные политические права с другими гражданами страны. Но в сельской местности все остается по-старому. Попытки воспользоваться своими законными правами вызывают погромы, иногда имеются человеческие жертвы. В городах сегодня такие погромы случаются редко. Но европейские журналисты отмечали: когда лидер неприкасаемых (ныне покойный) адвокат Амбедкар вел дела в суде, служащие, принимавшие от него дела, совершали потом омовения, а клиенты — воры и проститутки — отсаживались подальше от своего защитника, чтобы «не потерять касту».

Нельзя не сказать и о том, что религиозный фундаментализм нередко приводит к политическим конфликтам и даже преступлениям. Известно, что корова в Индии — священное животное, коров не убивают, им дают спокойно умереть. С европейской точки зрения почитание животных доходит до абсурда, судите сами: и сегодня в Индии человека, купившего на базаре кусок говядины, могут избить до полусмерти. Почти каждый год здесь происходят мусульманские погромы (мусульмане употребляют мясо). Ультраиндуистские партии (такие как Джан Сангх) использовать религиозные противоречия для укрепления своего политического влияния.

Можно возразить, что фундаменталисты других религий также устраивают погромы, это вовсе не отличительная особенность индобуддийской цивилизации. Однако подобные констатации не снимают проблему: кастовая, догматическая религия вызывает страстное чувство протеста у индийской интеллигенции. Р. Тагор в своей драме «Жертвоприношение» писал об Индии как о «сумрачном храме», «недоступном лучам, недоступном ветрам», где спит душа народа, опившись дурмана, окунувшись в мир грез:

Сколько времени так протекло в полусне?

Погрузившись в себя, жил я в смутной стране.

 Озираясь, душа возносилась на миг

Точно огненный, взвившийся к небу язык,

Но потом цепенела и гасла. Я сник

Без лучей в духоте. Кровь застыла во мне.

Сколько времени так протекло в полусне?

В среде индийской интеллигенции достаточно распространено свободомыслие, это реакция на консерватизм застывших культовых форм духовно-религиозной традиции. В XIX — ХХ вв. было предпринято несколько попыток реформировать индуизм, но все они вырождались в сектантство. Современные религиоведы отмечают, что совершенствование индобуддийской цивилизации сегодня в значительной мере зависит от буддизма: эта религия содержит глубинные мотивации развития человеческого духа, в сфере политики она представляет собой конкретную внесословную жизненную программу, посильную для исполнения.

Верная «срединная дорога», истинный путь спасения нацелен на прекращение человеческих раздоров через внутреннее самосовершенствование: «...истинное воззрение, истинное намерение, истинная речь, истинные, истинный образ жизни, истинное усилие, истинное памятование, истинное сосредоточение»

Что это означает в сфере политики? Восемь ступеней верной срединной дороги могут быть осмыслены как универсальная схема действий нравственно ориентированного политика-миротворца. Истинное воззрение — усвоение четырех кардинальных истин Будды: есть страдание, есть причина страдания, есть прекращение страдания — нирвана, есть путь, ведущий к прекращению страдания, — верная срединная дорога. Стремление к власти — несомненный источник страдания:

Это жажда, себя поддерживающая,

прелесть, сопряженная со страстью,

то тем, то этим готовая прельститься, а именно:

жажда обладать, жажда быть, жажда избыть (ВМ, 446).

Буддийский идеал в политике предполагает освобождение от привязанностей к доброму и злому, бесстрастие (нирвана в переводе с санскрита означает «остывание»). Монах Нагасенна, обращаясь к государю, подчеркивает: «Да, государь... умом воспринимаема нирвана. Чистым, возвышенным, прямым, не корыстным,

свободным от помех умом истинно делающий арийский слушатель видит нирвану» (ВМ, 255).

Истинное намерение — принятие всех четырех истин как личной жизненной программы:

А вот, монахи, каково пресечение тяготы:

без остатка всей этой жажды

бесстрастное пресечение, уход,

покидание, свобода, без уютность (ВМ, 446).

Истинная речь — воздержание от лжи. Истинные поступки— ненасилие, не нанесение вреда живому: «Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она» (ВМ, 5). «Все боятся смерти — поставь себя на место другого. Нельзя ни убивать, ни понуждать к убийству» (ВМ, 129).

Истинный образ жизни — развертывание истинным поступков в линию поведения. При этом буддийские идеалы предостерегают политика от крайностей: «Но ни к той, ни к другой крайности не клонится верная срединная дорога... к умиротворению, к постижению, к пробуждению, к успокоению ведет» (ВМ, 445). Интересно, что истинный образ жизни предполагает также свободу выбора, и это весьма важно для формирования демократической политической культуры. Никакой авторитет не должен становиться между человеком и истиной, даже авторитет самого Будды, каждый должен открыть истину сам, и только сам: «Будьте сами своими светильниками». «Сам человек совершает зло и сам оскверняет себя. Не совершает зла и сам очищает себя. И чистота, и скверна связаны с самим собой. Никто не очистит тебя, кроме самого тебя».

И последним звеном является истинное усилие: постоянное и бдительность, так как дурные мысли имеют свойство возвращаться: «Ученики Гаутамы, наделенные великой бдительностью, всегда бодрствуют. И днем и ночью их ум радуется ненасилию» (ВМ, 300).

Практическая этика буддизма указывает политику на этику ненасилия как на конечную цель: ненасилие выше борьбы между добром и злом. Более того, оно есть добро, не ограниченное необходимостью противостоять злу. Нравственность интерпретируется здесь в ее практически-действенном выражении, как путь спасения. Человек, отказывающийся убивать, не бездействует: он действует иначе. Джатаки дают множество образов буддийских царей- святых, управлявших государством по закону любви, а не выгоды. Но в реальной истории Индии, конечно, таких правителей было мало. Народ Индии сохранил память о легендарном императоре Ашоке, содрогнувшемся при виде десятков тысяч людей, которых пришлось убить его армии, чтобы покорить царство Калингу (на юге страны). После этого к царю пришло «просветление»: он приказал вырезать на скалах по всем границам империи, что навсегда отказывается от войны и больше не будет посылать в чужие страны войска, а только буддийских миссионеров, проповедников ненасилия. И сегодня надписи Ашоки можно прочесть на скалах, время пощадило их. Символично, что колонна Ашоки со львами на Капитолии стала гербом республики Индия.

Буддисты в Индии понимают, что они не в силах преобразовать сразу все общество, поэтому они собирают в общину беглецов от мирового зла — нищих монахов, живущих по законам сострадания и любви. Монастырская община призвана быть маяком, издали светить миру, указывая на пути истинной жизни. Надежда на то, что когда-нибудь все общество примет буддийские законы ненасилия и сострадания, вызвала к жизни миф о Будде Майтрейе. Это Будда будущего мира, он должен прийти, чтобы утвердить любовь на земле. Красивая буддийская легенда похожа на христианский миф о втором пришествии Христа.

Универсализм буддийской этики позволяет надеяться, что эта религия способна стать внутренним стержнем динамичного развития цивилизации по пути все большей демократизации политических и социокультурных форм. В современной Индии буддизм стал не сектой или группой сект (как, например, джайнизм), а религией для всех слоев общества, для всех каст и сословий. Универсальный образ совершенного человека, созданный буддизмом, во многом перекликается с евангельским: «Я называю брахманом того, с кого страсть и ненависть, гордыня и лицемерие спадают столь же легко, как горчичное зерно с острия шила...» (ВМ, 81).

В определенном смысле индуизм только выиграл, потеряв монопольное положение в обществе. Соперничество с буддизмом заставляет его развиваться, оставлять мертвых богов и обогащать представление о живых. В целом политическую культуру индобуддийской цивилизации можно характеризовать как глубоко контрастную, бинарную, «расколотую», утонченно-философскую в понимании высших целей общества (здесь проявляется ее сакральность, многоплановость, пластичность, миротворчество, плюрализм) и консервативно-сословную в понимании социально-классовой структуры общества (кастовость, иерархичность, сегментарность).

В ХХ в. политическая культура этой цивилизации продолжает динамично развиваться, открывая новые пути и перспективы политического развития. Важно подчеркнуть, что сегодня здесь сложились и продолжают совершенствоваться альтернативные защйным принципам политической этики идеи единства политики и морали, единства истины и политики, единства ненасильственных действий или гражданского неповиновения.

Современная индийская политическая культура, как и древне-индийская, не только не разводит политику и добродетель, но, напротив, самосовершенствование общества напрямую связывает с нравственным совершенствованием. Это выгодно отличает индо-буддийскую интеллектуальную традицию от западной, где политика и мораль особенно сильно расходятся в разные стороны. В Индии для занятий политикой традиционно требуются чистота и непорочность души: «Нравственное совершенство — первая ступень к божественному знанию». При этом политика связана с моралью и добродетелью не на уровне интеллекта, а на уровне высшего духовного мышления или сверхзнания — источника вдохновения поэтов, пророков, ораторов, политических трибунов и художников. В этой культурной традиции не только несовместимы гений и злодейство, но любое духовное творчество с малейшей нечистотой помыслов.

Основным принципом индобуддийского политического мировоззрения является принцип не двойственности мышления — целостный взгляд на мир. Если в современной западной культуре, где возобладал рационализм, мышление идет по принципу «одно» и «другое» (сегодня полезно и рационально одно, завтра — другое), то здесь принципиально иной тип связи — «одно в другом» или, точнее, «одно во всем и все в одном». Осознание этого принципа является главным признаком начала «просветления». В сфере политики принятие такой презумпции означает весьма важные нравственные выводы: принцип «разделяй и властвуй» становится неприемлемым.

Высокие принципы политического управления, культивировавшиеся в индийской традиции в течение тысячелетий, в ХХ в. нашли свое творческое преломление в оригинальной политической концепции М. Ганди «сатьяграха» (упорствование в истине» или гражданское неповиновение), в деятельности С. Радхакришнана и Д. Неру. Понять современную политическую культуру Индии, не оценив теоретический и практический вклад в нее этих выдающихся политических деятелей ХХ в., невозможно.

Имя Махатмы Ганди (1869 — 1948) известно всему миру благодаря его пламенным общественно-политическим выступлениям и оригинальным научным трудам, среди которых особое место занимают две книги: «История моих экспериментов с истиной» (1927 г и «Сатыпраха в Южной Африке» (1938 г.). Альберт Эйнштейн сказал о М. Ганди: «Грядущие поколения едва ли поверят, что такой человек, как он, ходил по земле и был создан из плоти и крови». Сам М. Ганди признавался, что его главным желанием было бы «осушить все слезы на всех глазах»

Жизнь этого выдающегося человека стала воплощением его философии. Концепция политической этики, которую он развивал на протяжении всей своей жизни, была творчески воспринята индийским народом и последовательно использована в процессе национально-освободительной борьбы против британского колониального владычества. Принцип гражданского неповиновения во многом стал современным принципом развития национальной политической культуры Индии.

Согласно «политической этике гражданского неповиновения, человек не должен идти двумя традиционными путями: вступать в политическую борьбу, применяя насилие, или принимать пассивную альтернативу. Несправедливость глубоко пятнает души людей — и жертвы, и того, кто поступил неправедно, но отвечать на несправедливость насилием — безнравственно. Несправедливость и насилие оскорбляют человеческое достоинство, и поэтому было бы вдвойне ошибочно пребывать в бездействии. М. Ганди нашел выход из этого сложного положения. Его «третий путь» к истине таков: положить конец несправедливости, изменяя сердце человека, поступающего неправедно, — последовательно, шаг за шагом, любовью и самопожертвованием пробуждая в нем чувство справедливости.

Первый шаг политика по пути «гражданского неповиновения» — тщательный анализ всех факторов, ведущих к переговорам и возможному полюбовному соглашению. При этом необходимо оставаться открытым для обмена политическими мнениями, помня, что каждая сторона в конфликте обладает лишь частичным видением проблемы и нуждается в критической перспективе другой стороны, чтобы отделить истину от лжи. В учении «Бхагавадгиты» М. Ганди находил лучшее выражение своей точки зрения. Главная идея «Гиты» — «действие, свободное от привязанности к его результатам». Такое действие выражает любовь и смирение. Оно ведет к преодолению эгоизма, а значит способно изменить человеческую душу в лучшую сторону.

Если соглашение все же срывается, политик должен обратиться к прямым действиям «гражданского неповиновения». Не нападая на противника, ему следует отвечать любовью на физическое насилие, даже ценою собственных страданий обязан открыто заявить о своих планах и упорствовать в них, принимая все проявления враждебности, пока вопрос не будет решен к взаимному удовлетворению. М. Ганди часто цитировал слова Кришны из «Бхагавадгиты»: «Каждый должен действовать, чтобы поддерживать Вселенную». В политической борьбе, ведущейся по модели М. Ганди, о победе можно сказать лишь в том случае, когда обе стороны удовлетворены.

Несомненно, путь «гражданского неповиновения» при решении политических конфликтов очень сложен: он предполагает личное мужество, твердую волю и необычайное терпение. Этот путь требует от человека почти невозможного — стать вровень с богами: быть божественно великодушным и щедрым к противнику. Но ведь это один из древнейших архетипов индобуддийской культуры, и М. Ганди своей общественно-политической деятельностью доказал успешность этого пути. Более 30 лет он возглавлял движение гражданского неповиновения в Индии (1917 — 1948). За политическую деятельность его трижды бросали за решетку, и в общей сложности он провел в тюрьме семь лет. В эпоху британского правления в Индии он руководил несколькими общественно-политическими движениями: в Чампаране за улучшение бедственного положения крестьян, выращивающих индиго (1917); в Ахмедабаде за улучшение положения ткачей (1918); общенациональным движением отказа от сотрудничества с английскими властями (1920 — 1922); движением «Прочь из Индии!» (1940 — 1942).

Гражданское сопротивление использовало самые разные методы ненасильственных действий: бойкот иностранных товаров (особенно текстильных), сидячие забастовки, длительные марши протеста и демонстрации. Идеи Махатмы Ганди постепенно вошли в плоть и кровь индийского народа, действительно поверившего, что любовью, а не насилием можно изменить политический мир. Сила его личности была такова, что даже многие откровенно романтические политические идеи по-настоящему увлекали его последователей. Например, идея осуществления Рама Радж («Царства Рамы») как золотого века, который должен наступить вновь. Для М. Ганди «Царство Рамы» означало идеальное политическое устройство, в котором все люди должны будут отказаться от материальной роскоши (даже от передвижения посредством машин и других привычных благ технической цивилизации) и избрать простую крестьянскую жизнь. Он искренне верил, что, принимая аскетический образ жизни, каждый человек сможет обрести подлинное счастье и развить в себе способности служения обществу.

Джавахарлал Неру справедливо критиковал романтические увлечения Махатмы Ганди. Ему было не по душе идиллическое возвеличивание бедности и страданий, свойственное Махатме. Неру подчеркивал, что человек имеет право на экономическое благосостояние: люди смогут гармонично развиваться только в том случае, если удовлетворены их физические потребности. Справедливое общественное устройство вовсе не предполагает сведения общих жизненных стандартов до уровня «простого крестьянина»: напротив, каждому следует открыть путь к достижению высокого уровня жизни. В отличие от Ганди, романтизировавшего крестьянскую культуру, Неру был убежден, что крестьяне в сельских районах должны получить доступ к «возможности городской культуры». Он полагал, что Махатма заблуждается, ставя во главу угла индивидуальное спасение и греховность, а не благосостояние общества в целом

Если философская критика Джавахарлал Неру по отношению к Ганди может быть признана справедливой, то его практическая политическая позиция во многом уступала Махатме. Активно участвуя в движении гражданского неповиновения, Неру не всегда был согласен с методами, разработанными Ганди. Признавая способности великого Махатмы «зачаровывать все классы и группы общества, собрав их в одну пеструю толпу, движущуюся в одном направлении», он критиковал последнего за излишний пиетет перед ненасильственными методами.

Д. Неру не считал ненасилие самоцелью гражданского сопротивления: перед лицом прямых провокаций властей и полицейского террора индийцам трудно воздерживаться от активных действий. Решение Махатмы отойти от движения гражданского сопротивления после массового убийства полицейских крестьянами в Чоури Чоура (1922) вызвало критику с его стороны. Осуждая расправу как «прискорбное событие», он тем не менее считал, что национально-освободительное движение не должно потерпеть крушение из-за отдельных актов насилия.

Соперничество с Западом неизбежно ставит восточных политиков перед дилеммой: следовать ли собственной традиции или заимствовать западные критерии политической эффективности, основанные на насилии. Перед политиком возникает соблазн быстрого, хотя и насильственного успеха, которому сложно противостоять. Даже такой выдающийся человек, как Неру, не избежал этого соблазна, что его биографы во многом объясняют влиянием марксистских идей

Однако, несмотря на философские и политические разногласия, оба выдающихся индийских мыслителя шли в жизни рука об руку, испытывая глубокое уважение друг к другу. Ненасильственное, некоммунистическое движение сатьяграха год от года шири- лось и крепло, пробуждая сознание индийских народных масс, делая британское правление все более несостоятельным. Наконец в 1947 г. Великобритания вынуждена была предоставить Индии свободу.

Оценивая политическую деятельность М. Ганди как автора и основоположника движения гражданского неповиновения, современный индийский философ Нараян Чамповат пишет: «Ганди был воплощением идеи ненасилия, добровольной простоты и терпимости. В мире, разрывающемся от насилия, загипнотизированном сложностью и пораженном нетерпимостью, его жизнь — это луч надежды. Его сатьяграха — неоценимый дар роду людскому. Человечество будет спасено лишь тогда, когда и другие лидеры скажут вместе с Ганди: «Вся моя деятельность проистекала из моей безграничной любви к человечеству»

Действительно, модель «гражданского неповиновения», которая сегодня продолжает творчески развиваться в индийской политической культуре, обладает большим эвристическим потенциалом при возникновении межэтнических, межконфессиональных и даже межцивилизационные конфликтов. Человечество пока не оценило полностью значения этой модели для решения глобальных проблем современности, но, на мой взгляд, именно гражданское неповиновение способно стать эффективной тактикой внутреннего опустошения тех современных практик и тех институтов, с которыми связаны глобальные угрозы.

В определенном смысле концепция «гражданского неповиновения» является достойным ответом на европоцентристскую концепцию «золотого миллиарда», отбрасывающую большинство человечества на варварскую периферию мировой цивилизации. Поэтому опыт Индии в XXI в. вполне может быть востребован «незолотыми миллиардами планеты». Можно провести определенные параллели между угрозами британского колониального владычества на рубеже XIX — XX вв. и угрозами вселенского гегемонизма «золотого миллиарда» на рубеже XX — XXI вв.

Концепция «золотого миллиарда» включает интенции мировой власти, ибо, не прибрав к рукам ресурсы всей планеты, «золотой миллиард» не сможет озолотиться. Уже сегодня он всюду насаждает теневые правительства, поручая им осуществлять вестернизации целых мировых регионов. На деле речь идет о перераспределении мировых ресурсов в пользу наиболее развитых и могущественных стран, которые собственную часть планетарных ресурсов давно уже успели проесть.

Отсюда энергетика нового наступления на менее защищенную часть мира, посредством мобилизации всей технологической, политической и интеллектуальной мощи развитых стран. Сегодня активно формируется новые инфраструктуры мировой власти, сопротивление которым классическими средствами национальной государственности оказывается неэффективным. Основная причина состоит в том, что местные властные, экономические, интеллектуальные элиты соблазнились благами вестернизации и стали фактически пособниками «золотого миллиарда». По другую сторону осталось местное население, не вписывающееся в архитектуру нового глобального мира, предназначенного для избранных. Именно поэтому «не золотым миллиардам планеты» и предстоит освоить индийскую тактику гражданского неповиновения — иных эффективных тактик в его распоряжении пока нет.

В индийской политической культуре XX в. возникло еще одно интересное учение, способное открыть человечеству новые политические пути в глобальном мире. Речь идет о философско-политической концепции Сарвепалли Радхакришнана (1888 — 1975). Он воплотил национальный индийский идеал философа-царя в нашем столетии, став президентом Индии, будучи профессором философии в Калькутте и Оксфорде. Мир восхищался им как выдающимся философом, политиком, непревзойденным оратором и благородным человеком.

Радхакришнана был равно сведущим и в европейской, и в воск точной традициях, что позволило ему подойти к созданию уникального западно-восточного философского синтеза. Он стремился найти ответ на кризис мировой цивилизации и предложить ей новые пути политического развития. Его основной политической идеей стала концепция интернационального консорциума государств, которую он пропагандировал как член Международной комиссии по интеллектуальному сотрудничеству (1931 — 1939) при Лиге Наций и как ЮНЕСКО (1952-1954). Понимая всю пагубность национализма, индийский философ был убежден, что мирное глобальное развитие возможно только при условии интернационального координирующего управления, при котором всевозможные различия не исчезнут, но не будут приводить к конфликтам.

Он искренне верил, что все люди причастны к одной и той же божественной природе и потому одинаково ценны и наделены равными правами. Человеческая личность — это наивысшее, наиболее конкретное воплощение Духа на Земле, и поэтому она должна быть свободна в своей самореализации. Как политический деятель Радхакришнана последовательно выступал против фашизма и коммунизма, видя в проявлениях тоталитаризма недопустимое посягание на человеческую свободу и индивидуальность. Он стремился разработать такую философскую систему, которая была бы универсальной для Запада и Востока и могла бы стать основанием подлинно мировой религии. Радхакришнана хотел слить воедино все лучшее из индийской традиции веданты и западной философской мысли в некоем новом синтезе. Реализации этой идеи посвящен его фундаментальный труд «Восточные религии и западная мысль» (1939).

Индийский мыслитель полагал, что многие философские системы разных стран и народов пронизывает единый гуманистический дух. Именно этот дух двигал мудрецами Упанишад и Буддой, Платоном и Плотиной, Галилеем и Филоном Александрийским, Иисусом и средневековыми мусульманскими мистиками. Сегодня этот благородный, гуманистический дух, связывающий между собой континенты и объединяющей различные эпохи, может спасти человечество от бессмысленности современной культуры. Поэтому главным политическим средством объединения глобального мира должна стать гуманитарная наука.

Убеждение Радхакришнана в универсальности философского знания естественным образом привело его к осознанию необходимости реформы образования как инструмента политического управления обществом. Он попытался современными средствами оживить древний архетип индобуддийской культуры — архетип единства политической и научной истины. В университетах он видел средство политического воспитания нового высоконравственного человека, чьи духовные, интеллектуальные и физические способности должны служить гуманным политическим преобразованиям в Индии и во всем мире. Он был страстным защитником свободы и демократии, подчеркивая, что только при свободном демократическом правлении все люди смогут развить в себе ту способность к добру, которой наделен каждый из них.

Будучи вице-президентом (1952 — 1962), а потом и президентом Индии (1962 — 1967), Радхакришнана видел свою задачу в ясном и последовательном изложении и проведении в жизнь собственной социапъно-политической концепции. Он полагал, что социальная и экономическая справедливость тесно взаимосвязаны, и поэтому равно отрицал капиталистический и коммунистический пути развития. Радхакришнана пытался найти средний путь, ведущий к социальной демократии. Он был убежденным сторонником независимости Индии и пытался продолжить дело Махатмы Ганди, в котором видел идеального лидера политических реформ.

Хочется подчеркнуть, что политические концепции Радхакришнана, Махатмв Ганди и Джавахарлал Неру объединяет один важнейший принцип индийской цивилизации: путь к совершенному политическому устройству ведет не через совершенствование внешних форм жизни, а через совершенствование самого человека, его нравственного и культурного мира. Этот гуманный, ненасильственный путь совершенствования человеческой души требует терпения и настойчивости, мудрости и последовательности. Высокие моральные принципы этики ненасилия, нравственной активности, единства политики и морали, единства научной и политической истины, гражданского неповиновения стали важным вкладом индобуддийской цивилизации в сокровищницу мировой культуры.

И пусть сегодня политическая культура Индии противоречива, даже расколота, в ней присутствует самое главное — гуманная универсальная цивилизационная альтернатива, о чем очень образно написал М. Менон: «Мы (индусы. — И.В.) похожи на пилигримов, идущих в долгом марше. Одни идут впереди. В руках они несут факелы. Они ближе к Блаженству. Другие оказались позади. Они находятся почти в темноте. Их все еще возбуждает щекотание чувств. И так будет продолжаться веками. Перед нами стоит великая цель — прогрессирующее обожествление человека. Те, кто находится позади, будут стремиться ублажать свои чувства, а те, кто вышел вперед, будут повышать свое знание. Два потока нашей цивилизации, как Ганг и Ямуна, вместе продолжат орошать наши земли.