В понимании явлений социосферы невозможно использовать метод, выработанный для изучения неодушевленной природы. Требуется иной тип исследовательской культуры, ориентированный на «рассмотрение людей в процессе их деятельности» (Тойнби). Как высказать «живое слово о живых»? — разработкой этого занята социальная рефлексия— критико-аналитическая, углубленно-мыслительная деятельность, противостоящая мелководным традициям исповедальности, пророчества, натурализма, Нарративизм.
Исповедальности: конструирование отрешенных состояний социального существования с позиций исторической вненаходимости (утопизм, ухронизм).
Пророчество: представление социальности в свете идеальной перспективы освобождения человечества от груза прошлого (авангардизм).
Натурализм: толкование социальности в терминах не положительно жизненной, но текстовой реальности (герменевтика). Текст (источник) и жизнь (существование) не равноценны. Жизнь выступает не экспонатным (памятниковым), а личностным (гуманитарным) явлением, реставрируемым арсеналом не объективного, но субъективного (антропологического) духа.
Нарративизм: социальность умещается в показания протоколов хроник. Социальный теоретик — не регистратор, он передатчик духа времени плюс фиксатор магистралей социальной эволюции. В мыслительных воссозданиях социальная реальность не укладывается в фактограммы (Т. Моммзен, И.Дройзен, Ф.Савиньи, Н.Фюстель де Куланж):
1. Порой нет источников, удовлетворяющих стандартным требованиям критичности, аналитичности. К примеру, основной текст по истории Древней Руси «Повесть временных лет» — апокрифичен.
2. Зачастую не имеется доступа к источникам. В силу отсутствия в отечественном законодательстве статьи о периодическом рассекречивании документов эмпирическая база деятельности российских обществоведов сужена, если не подрублена.
3. Подчас источники изъяты либо фальсифицированы— лакировка истории. со стороны власть предержащих.
4. Требует решения колоссальной сложности и остроты проблема интерпретации источников. Тот же пакт Молотова— Риббентропа. Как к нему относиться? С нашей точки зрения, пакт этот — решение политически вынужденное, свидетельствующее не об агрессивности СССР, а о его миролюбии. Способом поддержания мира в той обстановке оказывалось: а) сближение с Германией; б) создание системы коллективной европейской безопасности. С последним не получилось по причине обструкционистской позиции Англии и Франции. Исчерпав возможности действий во втором направлении, СССР обратился к первому. 23 августа 1939 г. между ним и Германией подписан пакт о ненападении. В дополнительном секретном протоколе обозначались сферы влияния: для Германии — Польша (исключая восточные области), для СССР — Восточная Польша (Западная Украина и Западая Белоруссия), Финляндия, Бессарабия, Северная Буковина. Ревизия прошлого — занятие неблагодарное: на всякого интерпретатора найдется посрамляющий его более радикальный переинтерпретатор. Удержаться на плаву здравомыслия позволяет реализм, верность правде истории. В соответствии с этим условием подходя к рассматриваемому фрагменту прошлого, мы считаем его не подлежащим переоценке. В ту конкретную эпоху действовать иначе, руководствуясь национальными интересами, возможным не представлялось. К выгоде для себя СССР оттягивал войну, изменял геополитический баланс в свою пользу, воссоединял родственные народы, возвращал бездарно сданные большевиками территории. Масштаб государства, как и человека,— масштаб его возможностей. В этом случае Россия (СССР) доказала свою сопричастность великому масштабу. Она выиграла. Изощренно интригующие на европейском театре действий Англия и Франция проиграли.
5. Есть нечто (трансфактичное, вне источниковое), в источнике не фиксируемое, из него не выводимое. Так, можно в деталях описывать эпопею Александра Македонского, однако оставлять в тени, что собственно он сделал как исторический актант, социально-политический деятель. Выскажемся пространнее, для чего не согласимся с Лотреамоном, говорящим: «Поэт полезнее любого гражданина своего времени. Его творчество — кодекс для дипломатов, законодателей, наставников молодежи». Суть в том, что поэт начинается там, где кончается человек. Оттого полезнее поэта — правитель, личным примером задающий кодекс. Поэт пребывает в идеальном: предводитель отечества же — конкретный человек — реально вменяет образцы подданным.
Александр Македонский прожил без малого 33 года, находился у власти 13 лет (336 — 323 гг. до н. э.). 3 года из них ушло на стабилизацию собственного правления на родине; 10 лет — на ведение восточной завоевательной кампании. Для лакея нет героя. В обыденно-житейском смысле судьба Александра невзрачна: к каким высотам приобщился он; кроме тягот, лишений в общем элементарного ратного существования, скрашиваемого безысходными солдатскими попойками и тривиальными походными оргиями? Научная точка зрения, однако, располагает к иному ракурсу видения. Она обязывает подойти к феномену Александра не как к казусу, отдающему случайную дань происходящему, а как к единичности, поднятой до уровня явления.
Равнодостоинство людей перед ликом вечности неоспоримо. Между тем в нашем обозримом локале все мы друг другу не равны. Покой и воля — не атрибуты исторической признанности; не каждый способен реализовать соответствие вызову времени, некое высшее, если угодно, метафизическое назначение. Верно, Александр воплотил версию человека, не чуждого частной жизни, но и нечто большее: нащупав, отработав правила складывания империй, он открыл в мировой истории эпоху обмирщения великих социальных проектов.
Перипетии державного опыта Александра во многих смыслах примечательны. Самого пристального внимания заслуживает техника созидания им организма империи. Чисто опытно Александр нащупал, выявил здесь свои зависимости, которые в мировой практике использовались в последующем вполне сознательно.
Цивилизация, эксплуатирующая, но не культивирующая, не имеет будущего. В отличие от своих советников это отлично понимал Александр, поставивший на обихожения аннексируемых пространств, подключение покоряемых аборигенных народов к высотам цивилизации. Цивилизация противостоит варварству жизне воспроизводственным отрывом — более высоким уровнем культурных, индустриальных, гражданских, земледельческих технологий. «Империя» в наиболее широком смысле, подчеркивает Бицилли, есть отношение властвование— подчинение, отношение господствующего народа и подвластных». Подобное отношение реализуется через кратократическое потестарной начало, государственную опеку, силовое давление. Империя в начале своей повышательной фазы наращивает территориальную громаду, расширяя масштабы исключительно применением силы. Далее, однако, о себе заявляет логика гарантийного воспроизводственного процесса. Завоевать территорию, народ можно, но держать их в подчинении одной силой продолжительное время достаточно трудно. Трудно по причине затратности — рано ли, поздно ли, силы тают; воевать с народом на его территории невозможно. Для удержания завоеваний в отношении покоренных окраин требуется программа приемлемого (по крайней море достаточного для срыва немедленного выступления) существования. Если выработать ее удается, империя, пребывая в повышательной фазе, само стабилизируется. В противном случае внутренние антагонизмы обостряются, освободительная борьба нарастает, удерживать целое в исходном порядке становится все затруднительное, империя входит в понижательную фазу развития, характеризующуюся державным деградансом вплоть до распада и краха. В отношении первого Александр преуспел. С державной (аннексионистской) миссией он справился. В отношении второго Александр не успел. Между тем империя его целеустремленно начала выполнять культуротворческую, устроительную миссию — применительно к покоренной провинции проводилась дальновидная стратегия цивилизационного обихоживания, состоящая из глубоких шагов:
— экспорт этноса из метрополии (подкрепляющая экспансию торгово-промышленная колонизация земель);
— экспорт бюрократии (привлечение к управлению местами ставленников из центра);
— инкорпорация аборигенной знати во власть; урбанизация (закладка нескольких десятков стратегически ответственных опорных пунктов, городских центров);
— централизация финансовой политики (введение для Греции и Передней Азии единой монетной системы);
— интернационализация армии (создание контингентов из эпигонов — обучаемых по-македонски аборигенных народов);
— либеральное, избирательное отношение к обычаям покоренных народов (сакрализация власти — для Востока, поддержание демократических традиций властвования — для Запада);
— активное наступление на эндогамию (поощрение межнациональных браков, создание энергичной, буферной диаспоры, — «чтобы путем... родственных уз установить между величайшими материками согласие и дружбу, какая существует между родственниками»).
Все эти безусловно перспективные слагаемые имперостроения, начавшие материализоваться Александром, не смогли за его короткий век проявить себя полномочно и представительно. Как следствие — отсутствие единой экономической, хозяйственной, культурной, административной основы державности, без которой последняя выступала не органической целостностью, а хаотичным конгломератом непереваренных плавильным котлом местных укладов. Не решил Александр проблемы регламента власти. Это касается моментов как отправления, так и передачи властных функций. Отправление власти во многом опиралось не на легитимный правоустановленный порядок, а на импульсивную импровизацию первых лиц.
Аналогичное справедливо и касательно вопроса передачи власти. Самый опасный, тревожный момент государственности — послевластие, обостряющее борьбу за трон. Державу Александра Македонского разорила война диадохов. Кризис государства Селевкидов после смерти Антиоха IV целиком и полностью вызван династической враждой (с участием членов царской семьи, временщиков, узурпаторов); по выделении Вавилонии, Персии, Мидии царства не стало. Для предотвращения паралича деятельности аппарата государственности смена власти должна протекать в четко очерченном легитимном правовом поле. Никаких актов, процедур, инструкций, задающих канву, контур подобного поля, империя не имела.
В результате борьбы вокруг вопроса о престолонаследии Грецию и Македонию получил Антипатр; Египет — Птолемей; Каппадакию и Пафлагонию — Эвен; геллеспонтскую Фригию — Леоннат; Фригию — Антигон; Фракию — Лизимах.
Великое детище Александра — грандиозная империя древности — пала.
Примечательным в сказанном является то, что существо концепта «империя» в источнике не зафиксировать. Возникает, следовательно, проблема несопряженного с источником идейного базиса понимания социального — проблема, определяющая и предопределяющая ток социальной рефлексии.
3. 1. ИЗДЕРЖКИ ФОРМАЦИОННОСТИ
Тематизация способов рефлексии этого вызванного характером групповой интеракции словесного наименования «социальность» заставляет оценить некогда популярный, но, по-нашему, непродуктивный подход, толкующий социальность в терминах деривата способа производства, подвергнуть критике сцепленную с ним (подходом) поисковую стратегию. Будучи абстрагирован, m западноевропейской реальности, формационный подход с позиций оценки и фактологии, и логического и систематического значения понятий, очевидно, во многом несовершенен. В ракурсе «вширь» он плохо ложится на ситуацию скандинавской, славянской, сибирской культур, равно как не затрагивает вершения истории в ближнее и дальневосточном, среднеазиатском и некоторых других регионах. В ракурсе «вглубь» он отвлекается от концептуализации характерных проявлений общественных отношений, таких, как статус властного фактора в человеческой жизни, роль торговли, рынка в становлении вторичных и третичных формационных признаков, природа «третьего мира» и т. д. Иными словами, ограниченный эмпирически и теоретико-модельно, он не является всеохватывающе все объемлющим.
Данная констатация тем не менее не подрывает эпистемологическое реноме рассматриваемой конструкции. Следует иметь в виду, что универсальных в некоем доскональном смысле систем в науке попросту не бывает; кроме того, как теперь ясно, финитность и фальсифицируемость не однозначно негативные свойства теории — как таковые они включаются в сбалансированное представление научности. Таким образом, формационная схема предстает конструкцией добропорядочной: теоретически воссоздавая определенные слои действительности, она удовлетворяет самым придирчивым требованиям науки, выгодно отличается от псевдонаучных мистических, субъективистских и т. д. толкований исторического процесса. Это одна сторона дела.
Другая заключается в том, что в логике и методологии познавательной деятельности принято именовать внутренним совершенством научно-теоретических построений.
Взращенный в лоне европейской культуры, формационный подход имеет солидную ретроспективу: Семантические корни формационных представлений образуют обширные пласты и элементы предшествующих идеально-типических построений:
— противостоящая провиденциализму светская философия истории (Боден, Бэкон, Гоббс);
— идея циклов и ритмов (инвариантов) в историческом движении человечества (Вико);
— понятие возможности общих законов истории (Гердер);
— принципы телеологического описания — модель внеисторической истории: теистический вариант (Августин), рационалистический вариант (Гегель);
— опирающаяся на категории единства истории, законосообразности событий, естественной необходимости идея исторического прогресса (Кондорсе);
— культура спекулятивного теоретизирования — схематизация всемирно-исторического развития как способ подгонки эмпирической конкретики под абстрактные модели.
Наряду с сильными формационная конструкция наследует и воспроизводит слабые стороны своих первоисточников.
1. Формационный подход дегуманистичен. Задуманный в пику субъективистским теоретизация человеческой жизнедеятельности, формационный подход оформлялся на волне сциентизации исторического познания. Цель привнести науку в историю в качестве средства обслуживала пятичленная модель исторического процесса, крепящаяся на выделении общесоциологических критериев повторяемости.
Идея внедрения в безбрежный массив переменных инвариантов (абстракции «способа производства», «производительных сил», «производственных отношений» и т. д.) сама по себе перспективна на позиций генерации добропорядочных теоретизаций единственно возможна. Однако как таковая, единосущно она не позволяет задать адекватную канву поиска. Бесконтрольное и монопольное использование ракросоциологических понятий (каковыми выступают базовые концепты формационного подхода) делает формационную схему фундаментом не конкретно-исторических, а отрешенных социально-экономических описаний. Если принять во внимание также, что исходно формационный подход упрочался в культуре в противовес расчеловечивающим историю провиденциалистским и объективно идеалистическим спекуляциям, становится ясно, что капитальная интенция дать принципы концептуализации исторических деяний исторически само утверждающегося человечества оказалась им не реализованной. Формационный подход оперирует гуманитарно пустыми генерализациями («строй», «собственность», «трудовой ресурс»), обделенными реально человеческим пафосом. Насколько же подобное духовное основание способно фундировать историю, изучающую прошлое человечества во всей его объемности и многообразии?
2. Формационный подход схематичен. Проецируемая на все и всякие типы социумов пятичленная модель исторического процесса проявляет то, что теоретики Франкфуртской школы именовали репрессивностью. Репрессивностью неполной, незавершенной теории, претендующей на далеко идущие экстраполяции, охват событий in toto. Суть в том, что, конечно же, не все и не любые: формы человеческого общежития соответствуют признакам, вводимым и вытекающим из природы формационных представлений: а) имеют место случаи нетипические, никак не укладывающиеся в пятичленку — «азиатский способ производства», «античная формация», б) есть масса примеров отсутствия обязательности постадийного прохождения народами именно пяти фаз мировой истории — стабильность традиционных обществ (вопреки формационному престабилированному динамизму), ориенталистских структур и т. д.;
3. Формационный подход не отвечает эпистемологически значимому критерию гомогенность. Постулат о примате базиса над надстройкой не проводится в теории последовательно, монистично. «Досадными», однако не рядовыми девиациями общих мест теории выступают: а) соответствующие концептуальные изъятия для дихотомии «базис — надстройка» в случае переходного периода; б) ничем не оправданная, искусственная пролиферация понятий, характеризующих, казалось бы, одно и то же. Такова пара «античная формация» и «рабовладельческий способ производства». Поскольку производительным базисом античности выступал труд не рабов, а свободных крестьян и ремесленников, ситуация античности прямо «выпадала» из ячеек формационных представлений;
4. Формационный подход эсхатологичен. Любая ступень общественной истории лишена самодостаточности: она лишь веха на пути к последующему. Изображение, предполагающее оценку настоящего через призму будущего, во всех отношениях несовершенно. Во-первых, оно односторонне; во-вторых, как правило, оно смещает акценты, утрачивает перспективу; в-третьих, оно перекрывает возможности непредвзятого анализа объективных альтернатив. Нечто подобное и произошло с формационным подходом, который (рассматривая тот же капитализм с позиций его замены коммунизмом и игнорируя его внутренние, крайне солидные, потенции саморазвития), во-первых достаточно некритично обозначил весьма элементарный контур движения человечества от бесклассовости (первобытный примитивизм) к классовости и вновь бесклассовость (отголоски гегелевской триадичности) как итогу прогресса, выходу из предыстории и вступлению в подлинную историю (в данном наращивании потенциала свободы сквозь межформационное движение, разумеется, прослеживается секуляризованная версия христианского хилиазма, остроумно называемая четвертым источником марксизма) и, во-вторых, столь же некритично однозначно поставил на пролетариат и его футурологические ресурсы (идея всемирной революции), якобы достаточные для вековечного освобождения человечества;
5. Формационный подход спрямляет, сглаживает историю. Фигурирующие в формационной схеме идеализации не просто выхолощены в гуманитарном смысле, равным образом они освобождены от жизненно конкретных деталей, случайностей. Классическая дилемма «предопределение — свобода воли» решается здесь в пользу экономически истолкованного предопределения. Последнее и методологически, и фактически некорректно. Скажем: было ли Сараевское убийство, серьезно повлиявшее на ход последующих событий; были ли иные злокозненные акты (и даже подсолнечное масло булгаковской Аннушки), изменившие течение жизни?.. Не неотвратимо, но пуля находит адресата, постное масло делает много шума. На фоне этих прецедентов трудно избавиться от мыслей, что в истории все подтасован Подобные мысли питают формационный подход, навевая суждение «если бы не Гаврила Принцип, нашелся б другой, но... не избежать» и т. д. На это, однако, возможно возразить указанием на многочисленность иных пуль, иных типов и агентов причинения, никаких социальных трансформаций не вызвавших.
История не развертывание экономической, базисной необходимости. В ней есть человек, «эгоистическое» лицо и сцепленный с ним простор действия. Но есть интегральный (не формационный) эффект самоорганизации больших сложных систем. История и реализуется как синтез проявляющихся более или менее спонтанно возможностей, как статистическое резюмирование альтернатив. К примеру, российская монархия пыталась ассимилировать парламентаризм; большевизм же как псевдопарламентаризм ассимилировал цезаризм и само державности (наблюдение М. Волошина) — история российских культов личностей и безличностей;
6. Формационный подход как семантическая конструкция узок. Упор на экономическое измерение социальной жизни— чрезвычайно сильная и ограниченная идейная платформа. Возникают трудно разрешимые сомнения в справедливости того, что в произвольных точках (и на Западе и на Востоке) многомерного исторического пространства (и в Старое и в Новое время) социально-экономические факторы (и лишь они) преимущественно обусловливают стиль общественного общежития.
Фондирование истории экономикой (в чем сказывается и. проявляется формационно-экономический редукционизма) — прием из разряда несостоятельных, потому что:
— идея определяющего начала, на интервал «всегда— везде» в гносеологическом аспекте фиктивная. В действительности наблюдается взаимодействие многих начал, в зависимости от обстоятельств проявляющихся разнородно. Отсюда адекватной представляется гетерогенная схема исторических описаний с приматом — применительно к условиям — различных факторов;
— априорное ранжирование социально-исторических параметров по принципу «базисное первично, надстроечное вторично», в сущности, произвольно. Отношения координации и субординации определений исторического бытия подвижны; их упорядочение осуществляется локально, зачастую в обход канонических предписаний — властный фактор в политурных формациях, эмоционально-волевой компонент в ситуациях межнациональной розни и т. д. В данных и аналогичных им эпизодах истории во главе угла оказывается сугубо надстроечный и, надо сказать, малорациональный или даже иррациональный элемент, имплицирующий, вопреки базисным детерминациям, и способ обработки людьми друг друга, и производство (воспроизводство) социальной жизни в целом;
7. Формационный подход допускает структурную изоляцию генетически связанных социально-исторических таксонов. Он намечает вертикальный (диахрония социумов) и обходит стороной горизонтальный (синхрония социумов) срезы существования общественных организмов, без чего картина исторической жизни оказывается и усеченной, и неточной. Отвлечение от межформационного взаимодействия нерезонансно прогрессирующих обществ, ведущее к изоляционизму в трактовке способа функционирования формаций, не правомерно. На это указывают: и факты свидетельствующие, что мы погружены в стихию межформационного взаимодействия, когда:
— одни социально-исторические общности подпитывают другие (античное общество цивилизованного Запада — варварство восточных стран; оппозиция «Север — Юг» в современности);
— происходит взаимодействие региональных и мировых политико-экономических систем (оппозиция «Запад — Восток», поворот к конвергенции).
В качестве итогового оценочного суждения примем такое. Формационный подход как антисубъективистская интеллектуальная традиция сыграл положительную роль в методологии социального познания, однако эвристически само исчерпался; в настоящий момент не оказывает плодотворного воздействия на гуманитарные искания, генерализацию исторической фактуры. Адекватная концептуализация исторического процесса, социальности должна крепиться на иной регулятивной основе, возникающей как своеобразная рефлексивная апологетика человека, его реальной активности в сообществе людей. Социальность — материя гуманитарная, и эпистемологически арсенал работающего социофилософа, поэтому, логично обогатить:
— слоем антропологических описаний, реконструирующих внутреннюю и внешнюю инициацию людей (аппарат герменевтики, исторической поэтики, культурологи). Уместно исходить из того, что люди сами создают себе жизненную среду, безмятежную или взрывоопасную. И делают это под влиянием как базисных, так и надстроечных причин. Ментально (идеологически, религиозно, этнически) инспирированные идеи, накладываясь на людские страсти, способны возбуждать энергию народа, влечь социальные катаклизмы. Страсти эти могут зреть в нас под действием материальных условий жизни, не только личных обстоятельств и перипетий частной судьбы, но и исходя из объективной логики, характерологии производительной реальности. И одно, и другое возможно. А коли так, нет никаких резонов пренебрегать заведомо состоятельными возможностями.
Формированию теоретического мира в случае отправления от «духовности» способствует использование не обезличенных концептов («строй», «уклад», «класс»), а категории гуманитарной тождественности человечества, под которой понимается кристаллизованная в адаптации система рациональной кооперации людей, завязанная на общезначимые средства коммуникации и интеракции (язык, типологические принципы экзистенциального самоутверждения в виде морально-правовой, производственной, нормативной регуляции самопроявлений — очередное измерение ФСК);
— системным видением подпадающей под рефлексию социально-исторической онтологии. Человеческий социум— комплексное, разветвленное образование, схватываемое не частичными, выпячивающими те или иные определения описаниями, а целостной дифференцированной картиной — унитарной, хотя и многоотсечной. С методологической точки зрения подходящим содержательным основанием философии истории выступает по этой причине не формационный редукционизма, а холизм. От бинарной, субординирующей факторы человеческой жизни логики пора отказаться, ибо понятие несамостоятельной производной от базиса надстройки дезориентирующая химера. Базис, сколь капитальными свойствами его ни наделять, непосредственно сам может вытекать из надстройки (взять то же соотношение политики и экономики в затянувшуюся эпоху диктатуры пролетариата).
С последним надо считаться, а значит, отходить от прямолинейного сведения (выведения) надстроечных показателей к базисным (из базисных). Надстройка самодостаточная и способна играть роль системо обусловливающего, систем генерирующего фактора. Таким образом, дихотомическое мышление на ниве социофилософии нетерпимо. Следует оставить и базисный фундаментализм, и надстроечный редукционизм. В философии истории нет места априори первичным и вторичным структурам — здесь могут быть лишь целостные рассмотрения однопорядковы равноправных определений с запретом перевода «всего и вся» из мира континуальных гуманитарных величин в мир дискретных величин исторического материализма (оттого и не оставляющего шанса истории людей в обществе);
— понятием специфической детерминации исторического процесса, которую вполне точно можно именовать гуманитарной детерминацией. Социум — динамический гомеостаз с комплексом не номогенетических, а преимущественно тихогенетических связей. Личность, исходящая из своих потребностей и побуждений, привлекает для их удовлетворения кажущиеся ей приемлемыми средства. Так проявляется свобода воли, свобода персонального выбора, которая, однако, не сродни произволу. Дело в том, что человек- гражданин — не безотносителен к режиму бытия социума. Социум — целое, индивид — его часть. Принципы функционирования целого статистичны, складываются как некий порядок из хаоса посредством макросоциологического подытоживания персональных усилий, организующихся по законам вхождения частей в целое. Последнее блокирует произвол, эксцессы, инстинкт, неконтролируемые слепые деструкции.
Понимание этого дает содержательный ресурс для обновления эвристических основ социальной философии, откуда во всяком случае правильно удалить парадигму обезличения. Пружина исторического развития — не цель, не мировой разум, не классовая борьба; она — в приемах гармонического само согласования активности свободно действующих гуманитарных существ. Внутренний механизм движения истории — в самой истории, в шлифующихся веками правилах ее строения и устройства.
Говоря об этих правилах, нельзя не вспомнить об ориентированных на безусловное и непреходящее гуманитарных константах — социальных, моральных абсолютах (образы оптимальной жизни — цивильность, демократизм, персональная автономия, независимость, всесилие права; этико-гуманистические идеалы достойного существования — альтруизм, человеколюбие, взаимопомощь). Новая философия истории разрушает эсхатологиям (телеологиям, провиденциализм, милениаризм, узкоклассовый коммунизм): выступая универсально цивилизационной неэтнической, внеклассовой идеологией само становления гуманитарности, она не имеет исторических рамок, ибо в деле совершенствования жизни с позиций приближения и приобщения к социокультурным и морально-этическим абсолютам «нет надежды конца и уяснения» (Толстой).
3.2. ГУМАНИТАРНАЯ ПАРАДИГМА
Каков адекватный проект рефлективной социальной теории (СТ). В качестве «идеального типа» классики социологии (Вебер, Сорокин) предлагают специфический вариант социального знания, крепящийся на допущении рациональной подпочвы мира: бог не играет в кости; в сущем ничего не подтасовано; мотивы, интенции агентов действия естественно сопряжены с обстоятельствами, что конституирует усмотрение в социальности каузального фактора, поддающегося артикуляции в терминах научного причинно-следственного дискурса.
Рационализация коммуникации (интеракции) с исключением девиаций, внедрением «объективности рассмотрения», ориентаций на оценку «обстоящий» — идущий от Жозефа де Местра методологически вполне адекватный ход, по способам рефлексии предметности сближающий социально-политические и естественнонаучные искания в гpaницах толкования научных занятий как номологической проработки беспристрастной не самочинно-непроизвольной реальности, поддающейся непредвзятому освоению. Ход адекватный, но тем не менее для случая СТ далеко не органичный. В принципе небеспочвенной презумпции рационального устройства мира (рациональность мира — следствие его высокоадаптивности) уместно адресовать такие контрдоводы.
Довод антропологический
1. Систематизатор йоги Патанджали выделяет в человеке ипостаси «минерало-человек, растение-человек, животное- человек, человеко-человек», соответствующие стадиям его возвышения. Как видно, наиболее приближенная к фазе рационального человека — ступень «человеко-человек» — не все охватывающая для существования человека. По уточнению Аль-Фараби, свойство рациональности (способность действовать разумно-целесообразно) приобретается лишь в старости. До того же — поливариантное поведение с доминированием в разные периоды жизни различных детерминант-факторов. И разумеется, во многом нерациональных.
2. Рассудок, разум, ratio объединяет сознание, а не людей. Мировая история, утрирует Вебер, подобна пути, который сатана вымостил уничтожаемыми ценностями. История— процесс разрушения ценностей? Это абсурд. Что такое абсурд? Нарушение правил логики. Но ведь и логика есть нарушение правил абсурда. Пока решать, что первичной, возникает лазейка расценивать человека не как «tool-making», а как «foolery-making animal».
3. Причина многих философий — великий человек. Эту идею Ницше правильно воспринимать под углом зрения персональных инкарнации жизни. Самсон побеждал силой. Далила — красотой. Один взгляд Людовика XIV убивал Расина...
Измените идеи и чувства — и вы избегнете мнимо неизбежных войн,— рекомендовал Фулье. Изменить. Но как? Каков человек — таков и его Бог. Апеллируя к «чистым», «рациональным» основаниям, растворяя «лицо» в «факторе», деиндивидуализируя, ожидая столкнуться с «обстоятельствами», мы неожиданно обнаруживаем «человека». С его «нерационально-неправильным» оснащением. Вроде длины носа. Поскольку все, что мы видим, может быть также другим (вплоть до гротескных форм сродни тезису в «Макбете»: жизнь — «повесть, рассказанная идиотом»), спрашивается: что в рамках СТ считать сущностным, что пропускать по части девиаций?
Если прав Наполеон и роль судьбы в жизни играет политика, то «лучше не навешивать ярлыки, лучше не пытаться придавать жизни какую-то структуру, лучше оставить окончание открытым, лучше не придумывать категорий, лучше не ставить штампов». Так что, похоже, не заблуждался Сент-Бев, полагавший, что история, пошла бы иначе если бы нос Клеопатры был короче.
Довод онтологический
1. В трилогии об Иосифе Флавии Фейхтвангер, опираясь на миропредставление: древних, формулирует «железный закон» истории, в силу которого «все происходит в положенное время: родиться и разрушать, находить и терять, обнимать и расставаться воевать и мириться». Если Фейхтвангер не заблуждается, в жизни все детерминировано динамически, случайность не играет никакой роли, — история утрачивает черты естественного процесса, приобретает крайне мистический характер. Вслед за Гегелем тогда придется исповедовать ортогенез, провиденциалистскую картину общественного универсума.
Все дело в том, однако, что Фейхтвангер заблуждается: никакого ортогенетического пресуществления в истории не заложено. Во-первых, никто не планирует, когда нам появиться, когда нам уйти. Во-вторых, используя мысль Флоренского, подчеркнем культура есть деятельность не по отрешенным (спекулятивным), а по обозримым целям; социально-политическая жизнь творится заземленно-телеологически. В-третьих, вслед за Фихте скажем: не прибегая к насилию, нельзя внедрять внешнюю цель жизни; человеческое бытие как бытие для себя суть бытие само цельное.
2. В силу фиктивности закона Фейхтвангера реален навеваемый обстановкой неоднозначный выбор. Даже, в казалось бы, обескураживающих безнадежностью ситуациях, как ситуация дилеммы Кандида: 10 тысяч палок или расстрел. И здесь человек выбирает.
Как протекают судьбоносные акты выбора — доподлинно неизвестно: теоретически (доктринально) они не подлежат реконструкции. Единственное, на что допустимо уповать, — не на рациональную, а смысложизненную логику. Рационализация выбора влечет экзистенциальное вырождение типа «брака по расчету». Объективная невозможность просчитать, учесть, взвесить все до конца — причина не только интригующей виртуальности бытия, но и само возвышения, само преодоления, внутреннего роста.
Сказанное оттеняет тщету проектов сознательного творения существования по рациональным схемам. И в варианте Фонтенеля, при виде преступника восклицавшего: «Вот человек, плохо рассчитавший!» И в варианте Энгельса, пытавшегося уверить, что, когда «люди начнут вполне сознательно... творить... историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают». Подобный скачок из царства необходимости в царство свободы — великий миф, разоблаченный жизнью, обильно политой потом и кровью действ стельностью. Как знать, что бы сказал о социотехническом конструировании на исходе ХХ столетия горячий поборник общественного рационализма Фейхтвангер, по меркам времени еще так недавно утверждавший: «Я неизбежно симпатизировал эксперименту закладки фундамента для создания гигантского государства на базе одного лишь разума»?
3. Подмечает Вико: «Мир, несомненно, вышел из некоего ума, часто отличного, а иной раз совершенно противо положного, и всегда — превосходящего частные цели самих людей, тех людей, которые ставили себе эти цели». Аналогичное высказывает Гегель, вводя понятие «хитрость разума» и усматривая сущность ее в опосредование, которое, дав объектам действовать друг на друга соответственно их природе и истощать себя во взаимодействии, не вмешиваясь вместе с тем непосредственно в этот процесс, все же осуществляет лишь свою собственную волю. Оба указывают на зазор между целью и результатом. Откуда же избы- точность конечного итога сравнительно с замыслом в социально-историческом действии?
В качестве рефлексивной томатизации вопроса остановимся на возможностях:
а) динамизм: предустановленность истории; любая произвольная социально-политическая уникальная манифестация есть выражение скрытого за ней фундаментального основания. Тот же Наполеон. Как исторический деятель он не «лицо», а «функция», французская революция в человеческом обличье. Если бы он пал, рассуждает, к примеру, Барт, на его место заступили бы Гош, Клебер, Дезэ, Марсо, другие подходящие люди. Есть, следовательно, закон и его персональное наполнение. Недостаток данной платформы— низкая эвристичность: объясняя социально-политический динамизм, мало что объясняет. Витиеватая жизненная реальность подводит к разумению: народ говорит устами своих героев, герои же имеют собственные уста.
б) окказионализм: спорадичность, иррегулярность истории; случайность — ткань социально-политического. Эту концептуальную программу заявляли Паскаль, Бурдо. В несколько ироничной форме проводил Вольтер, передававший происшествие с индусом, который доказывал, что его левая нога — причина гибели убитого в 1610 г. Генриха IV. (В 1550 г. индус во время прогулки непреднамеренно столкнул в воду персидского купца. Его осиротевшая дочь вышла замуж за армянина и родила девочку, связавшую судьбу с греком. Их дочь переселилась в Париж, воспитав убийцу короля Франции — Равальяка.) И наконец, горячо отстаивал Ясперс, убеждавший: «То, что составляет в истории лишь физическую основу, что возвращается, сохраняя свою идентичность, что есть регулярно повторяющаяся каузальность, — все это неисторическое в истории».
Сомнительность окказионализма в исходном «историческое эпизодическое». С прецедента Гераклита между тем очевидно, образ «потока», непрестанного «становления» во всех отношения не инспирирующий. Неизбежными пороками окказионализма выступают:
— нигилизм: схожий с кратиловским онтологическим релятивизмом «в одну и ту же реку нельзя войти и один раз» экзистенциальный релятивизм «таких, как я, и одного нет» (Хлебников).
— беллетризм: превращение в антологию анекдотов типа жизнеописаний какого-нибудь Растиньяка, вблизи столицы заявляющего: «Ну, теперь дело между нами»; последнее дает повод квалифицировать СТ либо как теоретичную хронику (вслед за Сен-Симоном), либо как откровенный вздор (вслед за Г. Фордом).
в) статистизм: положение в истории родственно совокупности обстоятельств в статистической физике; история, результирующая массовое столкновение индивидуальных воль, описывается как поведение ансамбля. Характерно в этой связи суждение Энгельса: «То, чего хочет один, встречает противодействие со стороны... другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история... протекает подобно природному процессу и подчинена... тем же самым законам движения». История — броуново движение? Такая картина если и отличает, то архаичную социальность с равноценно-равноправными агентами действия. В развитой социально-политической организации практикуются сравнительно жесткие технологии, векторизующие обмен деятельностью и не оставляющие простора для статистического подытоживания спонтанных индивидуальных воль. Для прошлых эпох справедлива позиция Аристотеля, разводившего амплуа историка и поэта: первый трактует о действительна случившемся, второй — о том, что могло бы случиться. Для современной эпохи ригидных социально-политических технологий, превративших историю в искусственно направляемый процесс, подобие абсурда, где, используя слог Камю, репликами на просцениуме жизни беспорядочно обмениваются надежда и смерть, различение Аристотеля не проходит. Или проходит с точностью до наоборот: историк трактует о том, что могло случиться, поэт (лучше — трагик) — о действительно случившемся.
г) флуктуирующее воление: история есть нечто, существующее в виде не «чего-то», а «для чего-то», история не следствие сцепления множества переменных, равнодействующая необозримых, трудно просчитываемых многоразличных параметров, резюме игры стихийных сил, она — итог уникальной способности к самодействию, самоутверждению, проявлению свободной воли, поиску решения; история не постав, не вовлечение, а персональное самодействующее становление. История — не мы в прошлом, а прошлое в нас, проявляемое в особом типе пассионарного причинения: не от обстоятельств, а от напряжения внутренних сил, самоиндукции, самочинности, свое вольности. Взять ситуацию «Иван Грозный убивает сына». Событие стихийное, катастрофическое, общими причинами недетерминированное. Именно из таких флуктуаций соткана поливариантная ткань истории.
Поскольку есть апокриф, доносящий, что во время Великой французской революции во многих местах Парижа останавливались башенные часы, постольку прав Мерло-Понти, утверждая: перво истомный принцип субъект-объектных (и, добавим, субъект-субъектных) отношений — свое валящее, «дикое бытие». Дикость бытия как исходная онтология жизни — от дерзания, охоты «пожить по одной свободной воле своей», а не от статистики.
В результате фатальной заброшенности, без опорности человек осужден быть свободным (Сартр). Оттого в одних случаях он действует как волк, в других — как Бог.
Воспользуемся сказанным для критики представленной линии. Во-первых, в силу политической сущности людей, того, что они получают не самые вещи, а мнения о вещах (Эпиктет), зависает аутентичность действий — следствий автономной свободы. Во-вторых, остаются проблемы овладения персональным потенциалом: актив
— само понимания: показательно итожащее творческий путь Гегеля, его сетование: «Только один из моих учеников понял меня, да и тот меня не понял»;
— самовосприятия: далеко не обязательная для каждого необходимость поднять глаза, чтоб видеть, видят ли его, и как именно;
— самосознания: в диалоге Оливера Венделла Холмса участвуют: личность, как она есть; личность, как она представляется себе самой; личность, как она представляется другой личности. Унамуно дополняет этот перечень модусов личностью, какой она хотела бы быть. Дело усугубляется тем, что, кто такие мы по совести, объясняем не мы, а те, кто перед нами и за нами (М.Поздняев), что снижает порог рациональности персональной самооценки, а значит, самореализации;
— само полагания: какая может быть цель жизни, если из нее исчезли свежие желания юности, чувство неудовлетворенного любопытства;
— самоосуществления: неочевидность дифференцировок между mala in se и mala prohibita, т. е. действиями собственно дурными и нарушающими (справедливые или несправедливые) условности.
Довод гносеологический.
1. Условие возможности СТ составляет пре субпозиция рациональной само тождественности человечества: творят и исследуют историю идентичные лица. Она охватывает, однако, лишь стандартные случаи самопроявлений, распространяющиеся на отстояния «всегда-везде». Потому СТ а) оказываются измышлениями — искусственными, предвзятыми конструкциями, комбинирующими логическими диспозиция- ми, изощрениями наподобие «Ухронии» Ревунье, где отслеживаются интригующие возможности равноправия ветвлений истории в альтернативном моделировании отрезков прошлого не такими, какими они были, а такими, какими они могли бы быть; б) не схватывают позитивную, непредвзятую, безусловную реальность жизни в «здесь-теперь». Пресуппозиция «рациональности» ориентирует на задание абстрактно- универсальных «чистых» мысленных контекстов, непригодных для артикуляции гносеологического деиксиса — «исторического в истории», «политического в политике» — многообразных интриг, козней, подвохов, вывертов, гримас «фона личности», без которых нет ни истории, ни политики.
2. Имея в виду искусственность феномена традиционных СТ, нельзя отказать в правоте Риккерту, советующему каждый раз создавать СТ (ту же историю) заново. Однако тайну нельзя превращать в басню. От духа релятивизации соотнесения вымысла и действительности в границах СТ недалеко до печальной болезни Фроуда, имевшего слабость никогда не писать правды (как говорили, он был constitutionally inaccurate), и, более того, до полного разочарования в науке. Вероятно, по этой причине пальму первенства адекватной формы человеческого самопознания (рефлексивные, предельно широкие типы СТ, объемлющие частности) Шеллинг и Кроче отдавали искусству (тут, правда, свои трудности, связанные с привнесением «видения», «идеала». Скажем, художник, которому поручили изобразить переход евреев через Красное море, написал полотно, закрашенное в однотонно красный цвет, и пояснил: евреи перешли, египтяне утонули...).
3. Пресуппозиция рациональности, что, очевидно, в специфически теоретико-познавательном ключе пытается снять барьер между сущностью и существованием. Парадоксальность человека в двойственности: он — конструирующий мир субъект и существующий в мире объект. В силу закона гомогенность: хорошая теория исходит из минимума унитарных объяснительных принципов (прибегая к мысли Гегеля, можно сказать: опасение и боязнь односторонности есть признак теоретической беспомощности, способной на разностороннюю непоследовательность) — гиперболизируется, то одна, то другая сторона человечности.
Гипертрофия субъективности субъекта (связь «субъект мир» относительно субъекта) обрекает на бессодержательный нарциссически само аналитизм — крах феноменологической само созерцательности. Гипертрофия объективности субъекта (связь «мир — субъект» относительно мира) чревата тупиками натурализма, элементарного антропологизма, объективизма, техницизма, утратой смысла отнесенности человека к действительности.
Постулат «вещи в себе» препятствует постижению сущности; постулат «феномена» (сущноданности) препятствует постижению существования. Парадокс сущности — существования в пределах «рационально» выполненных односторонних СТ не преодолевается: в одно м случае субъективность элиминирует объективность в гносеологическом смысле, в дрязгом случае субъективность элиминирует объективность в онтологическом смысле.
4. Пресуппозиция «рациональности», навевая фиксацию неисторического в истории, неполитического в политике, учит о нечеловеческом в человеке. Как возможно, что, невзирая на свободу воли, девиации, есть закономерный исторический процесс? Сие возможно благодаря введению трансцендентных скрытых параметров. Метасознание захватывает гердерско-гегелевская установка, выводящая законы мира из курирующих социальную интеракцию предвечных факторов. Героизмы, разумеется, могут внедряться в дискурс, но только подрывают общегносеологические понятия желательности, оптимальности, импозантности устоев вершения теории, канонов отправления поисковых актов.
В качестве обоснованного резюме из изложенного выведем, что есть избыточный рационализм в допущении рациональности тока исторической жизни, которому всецело сопротивляется естественная стихия существования. Реалистичный предел мыслимого мира — жизненный мир, последовательно отвергающий эвристические издержки традиционных СТ, являющихся построениями слишком отрешенного Манна. Искомый удел СТ — избегать:.
— схематизма обезличенных, бессубъектных «моделей»; — многозначительных ad hoc вкраплений в виде апелляций к побочным инстанциям, влияющим на якобы свободные поступки людей;
— престабилированности образца «героизма отчаяния», amor fati. Принципиальный изъян традиционных СТ — некритическое подстраивание под общенаучную практику. Будучи наукой, используя стандарты науки, гуманитарное знание все же должно отвечать своему назначению. Назначение же его таково, чтобы в отличие от прочих наук выступать человеконесущим, личностно-ориентированным, субъект содержащим знанием. Как это возможно?
Как утверждалось, оперируя типажами, теория выдворяет из рассмотрений неповторимую, уникальную личность. В той же политэкономии не предпринимается изучения конкретных капиталистов. Их персональности гасится логикой процесса возрастания стоимости, который, будучи субъективной целью, через растущее присвоение абстрактного богатства, выступающего единственным движущим мотивом капиталистических действий, подпадает под идентификацию и вырождается в «капитал». Потому капитал есть полномочный объективно-логический заменитель и представитель капиталиста. Аналогично метаморфозе работодателя партикулярный работа получатель превращается в «товар». Проводя параллели, по сути те же вариации внедрения субъекта в теорию (под видом «наблюдателя», «экспериментатора») можно отслеживать в релятивистской и квантовой физике.
Теоретизации субъекта в гуманитаристики и натуралистке, следовательно, идут сходно по накатанной колее весьма жесткой, выхолащивающей личностное абстракции отождествления. Но если в негуманитарных отраслях знания удовлетвориться подобными приемами позволительно, этого нельзя сказать о социально-гуманитарном знании, использование индивидовыхолащивающих процедур в котором рано или поздно дисквалифицирует его гуманитарность. Возвратимся к эпизоду «Иван Грозный убивает сына». Дополним его эпизодами «Петр I — царевич Алексей», «Франц Фердинанд — Гаврила Принцип». Это реальные лицедеи социально-политической жизни, из усилий которых сама эта жизнь и складывается.
Научная теория представляет субъекта (комплексы субъективности) лишь во всеобщей форме — утверждает не субъективность индивида, а ее структурные свойства — субъективность как таковую. Последнее, однако, совершенно недостаточно для полноценного отображения реально-жизненных эпизодов. Если в жизни есть индивид — Иван, Петр, Гаврила,— общими сентенциями о субъективности не обойтись; в рассуждениях должны фигурировать личности с контекстами их присутствия в бытии.
Отработка путей включения субъекта в теорию в рамках Метасознание (как отмечалось в Т. 1, гл. 4, ч. IV), предпринималась в операционализме и ультраинтуционизме. Однако, говоря: «Моя наука операциональном отличается от вашей науки, как и моя боль — от вашей боли», Бриджмен разваливает каноны науки. В фарватере эпатирующих бриджменовских откровений «существует столько наук, сколько индивидов» идет и Есенин — Вольхин, умножающий количество рядов натуральных чисел в зависимости от субъектов счета. Для положительной математики, естествознания это немыслимо, потому и ультраинтуиционизм и операционализм остаются методологическими ухищрениями, осязаемо не влияющими на разработческие мероприятия.
Извлекая мораль из подобных показательных опытов, правильно признать: на уровне как техники, так и семантики ни математика, ни естествознание не располагают инструментарием освоения жизне субъективности. При гносеологической реконструкции состава точных наук обнажаются массивы собственно знания и истории знания; Первый.— позитивный корпус науки в виде множества обезличенных деперсонифицированных положений. Второй — корпус истории науки в виде хроник, биографий с деталями исканий, девиациями. Поскольку бывают теории типажей и не бывает теорий индивидов, индивид может быть включен в теорию лишь в результате соответствующего изъятия из теории. Практически сие означает привлечение нетеоретических хроникально-биографических соображений в лице антропологических повествований с «пуантой». Они сосредоточиваются в корпусе истории науки, где вводятся описания с экзальтациями об «особом характере» субъекта применительно к случаю. К примеру: здесь разъясняется, почему Фарадей отрицал атомизм, Лоренц — теорию относительности и т. д.
Двусоставность онтологии точной науки — концентрация универсалий в корпусе знания, а уникалии в корпусе истории знания — в силу правила обратной зависимости теоретического и личностного в сознании: чем значительнее удельный вес первого, тем незначительнее удельный вес второго, существенно поднимает планку ее (точной науки) теоретичности, позволяет функционировать ей преимущественно как объектный тип рефлексии с фактическим исключением описаний индивидов.
Ничего подобного не просматривается при реконструкции тела социально-гуманитарного знания, из композиции которого невозможно выдворить антропологизмы. Понимание атрибутивности гуманитарному дискурсу суждений об «особом характере» субъекта подводит к проекту антропологической гуманитаристики: всякая нетривиальная СТ должна быть индивидоцентричной. Непосредственное воплощение этого императива обслуживает такая версия по- этики СТ:
1) фундаментальная теория (теории социального бытия, социального действия и т. д.);
2) антропоцентричная квазитеория двух уровней:
а) описание типов — ареалы субъективности;
б) описание лиц — деяния индивидов. Раздел «Фундаментальная теория» по своему гносеологическому статусу дублирует аналогичные разделы негуманитарных наук. В нем ассоциируются универсалии, обусловленные естественной, необходимостью. Так, есть геополитика, определяющая мировую конъюнктуру по части добычи, переработки, транспортировки, поставки энергоносителей.
Раздел «Антропоцентричная квазитеория» включает два сегмента. Первый — формулировки о структурных отношениях, схемах типов, формально-динамических характеристиках поведения, идентичности в границах устойчивых континуумов признаков. В нашем случае есть представляющий средостение геополитических силовых линий в мировой энергополитике ближневосточный регион, где должен(!) воплотиться заказ на поддержание желательной энергетической конъюнктуры. Это требует культивации социально-политического одиоза (девианта), потенциальная борьба с которым гарантирует обеспечение неких высших интересов. Второй— суждения о персональном локале, экзистенциальной конкретике, обслуживающие ситуационное присутствие личностного начала. Появляется Саддам Хусейн, играющий роль инспирированного одиозна.
Идейными предтечами представляемой версии поэтики СТ выступают Геродот, Фукидид, Полиций, Тацит, уделявшие подобающее внимание антропологическим плоскостям регистрируемых событий. К числу упомянутых предтеч, несомненно, должен быть отнесен Тит Ливий, ставящий задачу — проникнуть в душу описываемых им исторических лиц. Баланс теоретического и антропологического (экзистенциального), к несчастью, не был выдержан ни в методологии, ни в практике вершения социально-политического знания. В разные времена, в разных обстоятельствах верх одерживал то объективизм (географиям, комизм, техницизм — Гиппократ, Монтескье, Ратцель, Леруа-Гуран), то субъективизм (Верморель, Лампрехт, толкующие социал- неполитическую интеракцию в терминах процесса личностей, истории героев). Дело же заключается в том, чтобы в рефлективной теории социальности обезопасить себя как от трансцендентного, так и от беллетристического. Этому благоприятствует развертываемый проект социального знания, дающий простор непредвзятой теории, которая opгaнично включает обнаруживаемое в истории активно, автономно само утверждающееся.