Социальная философия — отсек (и вместе с тем срез, модус) философского знания, специализирующийся на изучении общества (социальное бытие); его динамики (социальное действие); принципов, способов, методологии его познания (социальная рефлексия).
Социальное бытие — комплексное понятие, обозначающее корпус совокупной а) искусственной, вторичной природы; б) реальной жизнеобеспечивающей деятельности. Социальное бытие многомерно, внутренне расслоено, распадается на три взаимосвязанных континуума рукотворной реальности. Последние суть микро, макро-мегаареалы человеческого существования.
Микроареал: действующие личности, группы, институты, организации. Включает персональный, групповой уровни.
Персональный уровень — а) человек как представитель Ното sapiens с адекватным пользованием и распоряжением врожденным и благоприобретенным; б) человек как обладатель гуманитарности с подконтрольным поведением, проявлением. Персональный уровень — потенция социальность; разговор о нем уместен в подчеркивании аутентичных аспектов судьбы, прав, свобод человеческой личности, являющейся стяжателем бесценного капитала: автономного строя существования, починенного реализации приватных целей — поддержанию психофизической целостности, этой высшей ценности индивида — сгустка активности, избирательности во взаимодействии со средой, вариативности в отношениях с действительностью; чувства собственности — базиса индивидуальной свободы; природной самодостаточности, инспирирующей самоутверждение. Персональный уровень — альфа и омега социальность, связанной с «делом масс», но утрачивающей приоритет при соприкосновении с «делом личности», лучше любого правительства знающей, что ей нужно.
Групповой уровень — по ряду признаков (ценностей) обосабливаемся из общественного целого совокупность людей, характеризующаяся относительной устойчивостью бытия в пространстве и времени способная к воспроизведению и трансформации вследствие внешних и внутренних влияний, инициаций; выступающая элементарной единицей социального процесса. Общностям (популяция) присущи поведенческие черты, формы, не проявляющиеся у индивидов: они становятся не в процессе индивидуальной жизни, а в коллективной взаимо обработке, интеракции (умножение слияния персональных энергий, сочетательные рефлексы, подражание, суггестия).
Социальные группы типологизируются стандартными таксонами социально-психологической систематики, выделяющей: по количеству большие, малые, микрогруппы; по статусу— формальные (официальные) и неформальные (неофициальные); по силе связей — безусловные (контактные) и условные; по качеству — слаборазвитые (ассоциации, корпорации, диффузные группы) и высокоразвитые (коллективы); по значимости — референтные и членства.
С группового уровня проявляются основные черты социальных систем:
— интенсивный обмен информацией, энергией, коммуникацией;
— наследственность — идентичное самовоспроизведение, редупликация, трансляция;
— изменчивость — мутации, реверсии;
— раздражимость — активность, реактивность;
— дискретность — атомарность, суверенность;
— устойчивость — диапазоны стабильности, стационарности дискретных состояний, обеспечивающие самобытность.
На базе данных свойств вводится принцип существования социальных комплексов, заключающийся в устойчивом неравновесии. Перефразируя Бауэра, можно сказать: за счет своей энергии социальные целее ориентированные системы осуществляют работу против равновесия, извлекая выгоду, упрощаясь в зависимости от контекста.
Микроареал: типы обществ, региональные формирования. Включает стразовый, региональный уровни.
Стразовый уровень — исторически обусловленная национально-государственная дифференцированность человечества, выражающая его полито хорологическую неоднородность. Иерархия ценностей на становом уровне имеет вид модифицируемой, последовательности:
— национальные интересы, безопасность, целостность;
— гражданский мир, когда, говоря классическим философским слогом, «природа вещей, воля всех и закона пребывают в согласии» (Фихте);
— «доля народа, счастье его». По обстоятельствам центрируются разные звенья одной цепи. В стадиях экспансии, обнажающих интенции глобализм, выходят имперские идеи: идея «Единого Запада», патронируемого США, идея «единого человечества» (всеединство), напутствуемого Россией.
В стадиях держава строительства, обостряющих интерес к почве, пробуждается национальная идея: у североамериканцев — «США — самая сильная, справедливая, мировая держава»; у израильтян — «евреи живут на своей богатой, свободной земле»; у бриттов — «Альбион — центр Европы, колыбель традиций». У всякой великой страны — свои мощные объединительные национальные идеи. Для России, переживающей «смутное время», период между разрушенными и невыработанными началами, подобной идеей может стать идея единой, процветающей Евразии, завещанной нам предками.
В стадиях социального обихожения привлекает идея здорового, гарантированного, благополучного бытия безотносительно к цвету флага на башне, обеспечивающего ненасильственное, рациональное, элективное воспроизводство существования на основе прогрессивного потребления, материализации окристаллизованных в общественной динамике социальных констант, гуманитарных абсолютов, жизненных инвариантов, универсалий (полнота самореализации в социальном и экзистенциальном измерении).
Для всех случаев справедлива необходимость симбиоза идеи и интереса: дабы не посрамлять себя, никакая идея не может отделяться от интереса. В противном случае — насилие, ритуальность, эфемерность социальных действий, обреченных на крах. Социальность всегда — баланс сил, уравнивающих преобразовательную экспансию и народную волю. Народ при его неприятии политики поменять нельзя. По этой причине иллюзорен введенный Лениным закон революции, согласно которому она должна заходить дальше, чем возможно. Неверно — любая революция, реформа, политика должна заходить только туда, куда допускает народ.
Региональный уровень — ассоциации близлежащих национально-государственных формирований, однородных по экономико-географическим, национально-культурным, общественно-политическим параметрам. Регионы — поли этнические, поли державные ареалы, жизненные пространства существования консолидированных в национальные государства народов; представляют симбиоз хорологических (территории, акватории) и культурных черт. Они определяются как политипы — географически репродуктивные сферы с размещенными на них транснациональными способами производства и воспроизводства жизни. С точки зрения пространственной, регионы обладают геоморфологическим, климатическим, гидрологическим единством. С точки зрения культурной они характеризуются индустриальной, социальной, исторической, этнической, конфессиональной, ментальной общностью. Регионы, следовательно, — ландшафтные, а не трофические (таковыми для народов оказываются практически любые области мира) зоны.
Мегаареал: планетарная социальность — мировой уровень — Ге сообщество в целом. Объективный крах автаркии, активная межстрановая кооперация, интернационализация хозяйства, логика общей борьбы за выживание трансформировали статус исторической реальности. Главное в том, что «мир замкнулся. Возникло единство земного шара. Появились новые возможности и новые опасности. Все существующие проблемы стали мировыми проблемами, любая ситуация — мировой ситуацией».
Идея общности человечества, разумеется, не нова. В глубине столетий она вызревала в рамках универсализации натурального тока вещей, свершения истории. Реальным фундаментом этих явлений оказывается человеческая деятельность, интерпретируемая как ориентированная на социальные константы само созидающая субстанция, которая приобретает масштабы общемировых рангов. Но не в одном этом дело. Важно и понимание некой экзистенциальной общности людей, которые, как говорил Плутарх, естественно, рассматривают друг друга как сограждан, ибо жизнь одна, подобно тому, как мироздание одно, и каждый должен найти и занять в нем свое место.
Ощутимый толчок формированию целостности человеческой истории, кооперированию народов придало упрочение капитализма, вовлекшего (через рынок, буржуазный способ производства, индустриализм, утилитаризм, колониализм) в цивилизацию всех, даже варваров. Однако капиталистический вариант универсализации истории не возможно считать ни разумным, ни рациональным, ибо крепится он на условиях товарного производства, узаконивающего абстрактно всеобщий, практицистски манипуляторский тип деятельности и соответствующее ему безлично-вещное отношение к действительности. С этого момента лишь натиск и сила выступают факторами консолидации человечества. Мы имеем в виду следующее.
Капиталистическая фаза общественного развития опирается в основном на два рычага социальной интеграции: покорение народов и технику. Экспансивность, конфронтация, противостояние, активная геополитика согласно принципу подчинения, принуждения слабого сильному отличает капитализм империалистической стадии. Как утверждал Рузвельт, «двадцатый век предстает перед нами как век, в котором будут решаться судьбы многих наций. Если же мы будем стремиться лишь к пустому, праздному бытию и позорному миру, если мы будем уклоняться от борьбы, в которой люди должны рисковать своей жизнью и всем, что им дорого, тогда более сильные народы обгонят нас и завоюют мировое господство». Насилие, агрессия, захват, триумф победителей и страданье побежденных — именно тот контекст, в котором человечество ощутило свою целостность.
Наряду с отмеченным — распространение индустриализма. Благодаря технико-технологическим завоеваниям «кончается мировая эпоха отдельных культур и среди страшных кризисов начинается эпоха планетарного единства». Структура и перспективы этого единства вполне предсказуемы, очевидны. Это — тупики консюмеризма на Севере и рост нищеты, неустроенности на Юге; аморализм, оскудение среды обитания, общая деградация биосферы.
Выводом из сказанного, говоря словами Тоффлера, может быть только то; что «не имеет значения, какой приговор выносится настоящему. Важно признание — индустриальная игра окончена». Невозвратимы времена, когда цивилизованность отождествлялась с индустриализованностью. Потребление органического тела природы не безгранично: ресурсы ее исчерпаем, невосстановимы. Откуда следует принятие иной стратегии жизнедеятельности. Уточненный взгляд на мир крепится на признании, что взаимодействие фрагментов цивилизации не может строиться на диспропорциях, неравномерности, перекосах, несбалансированности, дестабилизирующих условия жизни и порождающих многочисленные дисфункции. Важно при этом кроме всего прочего успеть, ибо негативные «изменения осуществляются в столь высоком темпе, что нет времени реагировать на них».
В наши дни вопрос конституированию планетарной человеческой общности не решается безотносительно к показателю «качества жизни», вбирающему информацию о ее гуманитарной значимости, удовлетворенности как индивидами, так и народами. Изменение аксиологических-контуров сознания в данном случае определяется сдвигом ориентаций с войны на мир, с противостояния на консенсус, с эгоизма на коммунитаризм, с фрагментации и элементаризации на холизм. Поскольку современный кризис приобретает черты мегакризиса, захватывая весь мир, человечеству нужны гарантии.
Гарантии продления рода, выживания. Их поставляет новый разумный подход к наметившимся реалиям, связанный с практическим следованием нетрадиционной философии с социальным, демографическим, экологическим императивами. «Мы должны научиться спрашивать себя не о том,— подчеркивается в Манифесте Рассела — Эйнштейна, — какие шаги надо предпринять для достижения... победы лагеря, к которому принадлежим, ибо таких шагов боль-де не существует; мы должны задать, себе следующий вопрос: какие шаги можно предпринять для предупреждения... борьбы, исход которой должен быть катастрофическим для всех ее участников».
Если ранее проблема выживаемости осознавалась в терминах органической адаптации, вставала в плоскости наращивания преимуществ для какого-либо народа, этноса, то теперь эта проблема может быть осмыслена лишь в ракурсе универсального типа человеческой солидарности: одна планета, одна судьба, одна история. Возникает, следовательно, не имевшая прообразов в прошлом новая социокультурная общность, реп- резентирующая род Homo в целом. Чтобы делать историю, люди, как минимум, должны иметь возможность жить. Понимание этого и конституирует центростремительные над- классовые, над конфессиональные усилия человечества.
Акцент единства, универсальности, консолидированности стран и народов для решения стоящих перед ними глобальных проблем, противостояния варварству индустриализма реализуется в створе новых философских идей, исходящих из примата гуманитарных ценностей. Период не синхронизированного доядерного, долго бального бытия человеческих общностей завершен. Наступила эпоха ядерно-глобального синхронизма, А это значит, что «есть предел взаимной отчужденности, недоверия и ненависти, за которым первый случайный выстрел может вызвать катастрофу. Так... было в 1914 году, но сейчас — впервые в истории — гибель грозит нам всем. Стереотипы вчерашнего дня не могут нас спасти. Национальная безопасность, национальный суверенитет— прекрасные вещи, так же, как любовь к Родине, к своему народу. Но сегодня нужно что-то еще. Нужно пойти на риск доверия к людям, говорящим и думающим не по-вашему. Нужен дух диалога, нужна культура несогласия, споры без ненависти. Иначе невозможен нравственный, а за ним и политический переход на глобальную точку зрения. Солидарность человечества выше всех частных принципов».
1.1 Социогенез
«Общность» — контрапункт «роевой» общежительности, откуда все «человеческое» проистекает, куда все возвращается. Потому, утверждая, что человеческий мир — мир сознательных групповых взаимодействий, складывающихся посредством функциональных дифференцировок в стихии коллективного деятельностного обмена, в контексте общения, естественно- воспроизводственных связей, мы переходим к разговору о человеческих общностях, конституируемых в своих дробных ветвлениях порядком обмена деятельностью, регламентом взаимо обработки людьми друг друга.
Человеческие общности. «Человеческая общность» — предельная таксономическая категория, выражающая идею коллективности жизнеобеспечения на основе рационально-оптимизирующего, адаптирующего солидарного разделения и распределения кооперативных ролей в условиях группового взаимодействия. Для человеческой общности важен тип интерактивных связей, материально (технические акты) или идеально (символические акты) определяющих способ opгaнизации совместной жизни в некотором органическом или неорганическом целом. Органическая целостность есть ассоциативная форма целостности, получаемая через неформально- однородный порядок членства на базе сущностного единства, тождественности его составляющих, скрепленных вполне захватывающими их узами сопричастия, вовлечения. Таковы порождаемые чувством союзничества родовые, этнические, гражданские, полисные, орденские, кастовые социальные единицы, интегрирующие адептов отчетливым сознанием кровной, ценностной, поведенческой близости, братства- сходности, родственности. Неорганическая целостность представляет конгломеративное скопление индивидов, жизни действующих как атомарные особи через формальный регламент связи, механически сочетательное присутствие. Каждая обособленная единица, не проявляя солидарности к себе подобным, реализует автономное существование. С привкусом оглядочности повадок, приспособленчества. Для этого случая подходящим предметно-объединительным систематическим понятием выступает «смесь».
Качество органичности — не органичности вариантное, переходное. Представляется сугубо ошибочной модель Макаревича — Тенниса, вводящая жесткую дихотомию органической общности в виде социальной группы, единенной целью (Gemeinschaft), — неорганической общности в виде социальной группы, образованной договорным началом (Gesellschaft). В качестве первого традиционно называется семья, в качестве второго — коммерческое общество. Наш контраргумент линии Макаревича — Тенниса — самоочевидная эмпирическая констатация обратного. И обычно приводимая в качестве Gemeinschaft семья может быть неорганичной — вполне формальный порядок межсубъектных связей (в особенности в ситуации законодательного запрета на разводы) при браке по расчету. И набившее оскомину Gesellschaft может быть органичным — российские коммерческо-торговые товарищества, артели, оформлявшиеся складыванием не капиталов, а персон.
В качестве системы отсчета обще-общинной естественно совместной жизни, где сказывается зависимость «всех от всех», примем антропологические, правда не доуточненный, но социально относительно очерченный, институт — первобытное стадо.
Эпоха первобытного стада охватывает по временным меркам колоссальный фрагмент истории, начиная с австралопитеков и кончая неандертальцами. Строгое квалифицирующее суждение о социальной динамике в этот период ввиду отсутствия конкретных данных навряд ли возможно. Главное содержание, основная направленность этого интервала скорее всего, как можно предположить, — «усиление тенденции к половым связям за пределами своего стада и затем ее конституционализация, полное исключение браков между особями, принадлежавшими к разным поколениям, укрепление длительных и постоянных контактов между матерью и всеми ее детьми, а также переход биологических связей между ними в сферу осознания родства». Исходя из этого, правомерно выделить три этапа эволюции социальность в первобытном стаде.
Австралопитеки. Предковая форма человека, представители которой, не владея речью, не имея развитой ментальности, будучи способными к изготовлению примитивных каменных и костяных орудий, практикуя собирательство, элементарные виды охоты, фундируют социальность преимущественным избеганием «половых связей между представителями разных поколений и подвижности мужской части... стада при относительной стабильности женской».
Архантропы (питекантропы, синантропы). Древнейшие люди, по физиологической конституции очень близкие антропоидам (понгидам, симиидам), владеют диалогической речью, зачатками понятийной мысли, ведут загонную охоту крупных животных — дифференцируют социальные роли по естественным возможностям (престарелые, немощные постоянно поддерживают огонь), обладают представлением о кровном родстве по материнской линии, организующем социальность.
Неандертальцы. Ископаемые люди, приближенные к современным, имеют зачатки родовой организации, выражающейся в конституционализация половых связей мужских особей за пределами коллектива, что в конечном итоге обусловливает переход социальных отношений в родовую форму.
Последняя фаза эволюции первобытного стада, следовательно, интенсифицируя прогрессивное усложнение, упорядочение внутригрупповых связей, дает начало оформлению кровнородственных общностей.
Догосударствениость. Кровнородственные общности. Состоят из вполне реальных популяционных групп, компактно расселенных, объединенных кровным родством, различающихся величиной, теснотой родственных отношений. Богатство фактуры, дефицит идей, связанных с ее концептуализацией, не проясненность многих мест, обеспечивающих добротную периодизацию, не позволяет останавливаться на вопросе, оказывающемся предметом специальных, но не наших изысканий, сколько-нибудь подробно. Зафиксируем лишь кажущееся несомненным.
Структурными единицами послестадной — общинной— формы социальность выступают следующие.
Родовая община. Начнем с лишенных претензий на строгость и полноту констатирующих суждений. Родовая община, род есть первичный способ связи людей при бессобственнической кровнородственной кооперации жизни на базе сознания родства. Складывается в верхнем палеолите. Пружиной социальных отношений при родовом строе оказываются: а) исключение браков между представителями разных поколений; б) консолидация детей вокруг матери; в) табуация внутригрупповых браков. Прямыми следствиями а) и б) явилась естественная функциональная и ролевая стратификация и иерархизация популяционных групп, локальная ассоциация индивидов, ускорившая дифференциацию межсубъектных связей в деятельностное обмене. Результатом в) выступила экзогамия, через аутбридинг способствовавшая взаимо контакту родов, а значит, сращению их во фратрии (филы) и племена. В своей эволюции общинно-родовая стадия проходит две фазы: фазу ранней и развитой общины. Жизнеобеспечение в первой (верхний палеолит, мезбпит) протекает посредством присваивающего хозяйства (собирательство, охота, рыболовство) за счет прямого потребления вещества природы. Во второй (неолит, бронза) складываются зачатки производительного хозяйства в виде земледелия и скотоводства. Род в развитой общине представлен как в матриархальной, так и в патриархальной форме.
Материнский род, фиксировавший отношения между кровниками в качестве жизни производительной ячейки, предполагал функционирование рода в целом. Отцовский род с характерной для него патрилинейностью в качестве основной воспроизводственной ячейки жизни предполагал патриархальную семью.
Семья. Естественная общность на базе непосредственного родства, оттеняемого моментом не отъединимости, органической присущности друг другу. Близость, нежность, доверие, послушание, повиновение — первостатейные скрепы семьи. Как сказал бы Гегель, форма сознательного усмотрения здесь отсутствует; присутствует инстинктивная часть натуры, идущая от побуждения и чувства, проявления дополнительности полов в межсубъектных связях (общение, продление рода, забота о потомстве, потребности первичной социализации). В динамике семьи как малой группы прослеживаются стадии:
кровнородственная семья (строится на табуация браков между представителями разных поколений), групповая семья (крепится на табуация инцеста, имеет эндогамную и экзогамную вариацию), парная семья (предполагает моногамию, развивается с патриархата). Хотя производственный и кровнородственный процессы в родовом обществе не совпадали (в пользу иного нет данных), окончательно они разделились в относительно позднюю промышленно-капиталистическую эпоху, когда семья из сельско-производящей вступила в стадию индустриально-урбанистической нуклеарной семьи, дрейфующей от «дома» (фамильный работный патриархальный дом с чадами и домочадцами) к «очагу» (родители-супруги с детьми).
Под влиянием патрилинейности род постепенно распадается на стратифицированные группы — малые семьи, которые, будучи не самодостаточными в воспроизводственном отношении, под давлением экзогамии объединяются в соседские общины.
Соседская (территориальная) община. Результат консолидации близкорасположенных патриархальных семей (домохозяйств) разных родов, на данной территории ведущих воспроизводственную деятельность. Стадия соседской общины привносит новые модуляции в течение социогенез. Ввиду экзогамности рода его полноценное существование предполагает необходимость брачных связей, как минимум, между двумя родовыми группами. Последние ассоциируются в племя, подчеркивающее признак единокровности человеческой общности: соплеменники единятся общими предками, территорией проживания, языком, самосознанием, самоназванием. Говоря современным языком, все это имеет этническую окраску: человеческая общность, скрепленная узами кровного родства, автономией коллективных ценностей, судьбы, традиции, в данном географическом ареале, — есть этнос.
Соседская община сдвигает акценты с этничности на социальность. Безотносительно к стадиально-типологическим разновидностям общины она передает начало социальной структурированности групповой жизни. Родовая община— универсальный институт коллективности — носитель всей совокупности социальных функций. Соседская община жизни действует как агрегация семейных (фамильных) хозяйств. В своем институциональном измерении она во-первых, не синкретична — часть общинных функций приняла на себя семья; во-вторых, объединяя в основном соплеменников, она лишена собственно этнической выраженности родоплеменной организации; ее основное воспроизводственное назначение реализуется помимо родоплеменной привязки. Осью группового взаимодействия становится непосредственно производство, логика его налаживания, поддержания. Со стадии соседской (территориальной) общины намечается дивергенция этнической и воспроизводственной определенности родоплеменной социальность.
Родоплеменной строй, как правило, представлял единство кровнородственной и антропогеоценотической составляющей: хозяйственный коллектив в сочетании с осваиваемой им территорией, суммой оказываемых на нее воздействий с позиций этнической составляющей в принципе гомогенен. География, хозяйство, кровь тут нераздельны, взаимополагаемы. Соседская (территориальная) община данное единство разрушает— хозяйственный коллектив с суммой производительных воз- действий на среду обитания свое этническое представительство постепенно утрачивает. Центр тяжести перемещается в сторону оптимальности, эффективности хозяйствования; хозяйствовать означает теперь не поддерживать племенные приемы переработки фрагментов природы (консервация традиционных технологий), а усиливать господство над географической средой. Указанное, катализируя техногенез, дает толчок а) переходу от примитивных форм природопотребления к развитым; б) смешению племен, замене кровнородственных сцепок Фрриториальными.
Переход к развитому земледелию, стойловому содержанию скота, отгонному скотоводству сопровождался прогрессивным усложнением производства, стабилизацией получения пищи, созданием продовольственных запасов. Этот процесс означал освобождение хозяйственного коллектива от непосредственной повседневной зависимости от эксплуатируемой территории: производители обрели возможность изменять микросреду в нужном направлении, а не подчиняться
Значение перехода от потребляющего к производящему хозяйству в конце мезолита и в неолите огромно: резко повышая качество жизни, антропогеоценозы второй ступени разрушают заскорузлые рамки родоплеменных воспроизводственных контуров, инициируют перемешивание племен, поднимают производство, создают достаточный прибавочный продукт, за счет чего осуществляют имущественное расслоение, усложняют социальную структуру, стратифицируют и иерархируют население, подготавливая и приближая стадию государственности.
Резюмируя, уточним: с позиций социальность государственное сельскообщинное состояние проходит фазы:
l) ранняя община: по характеру жизнеобеспечения присваивающее хозяйство; по хронологии — верхний палеолит, мезолит;
2) развитая община: по характеру жизнеобеспечения— начало .производящего хозяйства; по хронологии — неолит, бронза.
Социальность как атрибуция человека свойственна ему изначально. Однако с фазы 2), рубежа неолита, социальность меняется качественно. Что есть социальность в принципе? Говоря односложно — естественная стихия общения, межсубъектного взаимодействия, деятельностного обмена, где неуклонно как простое производное кооперативности кристаллизуется положительное общежительного. Его атмосфера взращивает цивильности — способность коллективного авто- и эктопреображения. Первое предопределяет развитие духовных и практически-духовных, второе — практических форм культуры. Сама же культура в виде развернутого органического следствия социальность проявляет себя в качестве четырехтактного механизма порождения, умножения, закрепления и передачи групповых ценностей, понимаемых широко- как непреходящие плоды, завоевания человечности. Чем лучше данный механизм выверен, отлажен, тем более высоко состояние общественной цивильности. (Отсюда, между прочим, явствует: идея примата базиса нацеливает на концептуализацию лишь непорядка в цивильной истории.)
Из сказанного удержим во внимании, что существо социальность — коллективный автокаталитический эффект окультуривания: под воздействием практических форм деятельности преображается среда обитания, под воздействием духовных и практически-духовных форм деятельности преображается гуманитарная сфера — идет само возвышение, прогрессивный ценностный рост. Главное — перманентное возделывание как непременный итог действования в коллективной организации.
С рубежа неолита фазы развитой общины в характере последней намечается глубокий внутренний сдвиг.
Обретение относительной независимости от природы при переходе к производящей экономике резко усилило собственно цивилизаторские потенции человека. «Жить» с неолита совпадает с «культивировать», «производить». Логика окультуривания производящего хозяйствования (антропогеоценозы второй ступени), уменьшая вмешательство естественного отбора, стихийных сил природы в историческую судьбу человеческих коллективов и увеличивая их вторично-природное — культурное — начало, заметно усложняет социальную компоненту жизни. На месте малочисленных кровнородственных первобытных групп возникают этнически перемешанные (при соседской, территориальной общине) иерархированные крупные социальные общности. Их внутреннее организационное строение более не зависит от средовых факторов.
Автономизация архитектоники социальных коллективов, их численности от давлений природы, переработка племенного, общинно-родового вещества в общинно-производительное объективирует явление социального института как надындивидуального способа кооперации общественных (родовых) индивидов. Этим все сказано.
Значение неолитической революции не сводится к сдвигу от потребляющего к производящему хозяйству. Значение ее гораздо более глубоко, объемно. Оно в зачатии социально- институционального.
«Малая» и «большая» социальность в синкретическом первобытно-общежительном обособились, отчленились. «Малая» социальность аккумулировала опыт персональной коммуникации в естественном повседневном сбывании. «Большая» социальность воплотила опыт нормосообразного (благочинного) поведения индивида-части, обретающего устойчивость через осознание принадлежности к фундаментальному общественному обще-целому, «на людях». «Малая» социальность сосредоточила персонально-волевые, центробежные, тогда как «большая» социальность — имперсонально-сознательные, центростремительные импульсы и реакции. «Малая» социальность стала эгоистической индивидоцентричной логикой персонального участия, действия; «большая» социальность — коллективистической логикой вовлечения — соучастия, взаимодействия.
Цивильное разделение этих двух логик на рубеже неолита на фоне набирающей силу производящей экономики, перемешивания племен, имущественного расслоения, усложнения символико-магических модусов духовности, перерастания примитивно-охотничьего колдовства в изощренную земледельческо-скотоводческую культовость, замены локальной групповой табуации универсальной регуляцией общественных связей через обычай, традицию, предание — составило канву превращения догосударетвенного —состояния социальность в предгосударственное.
Предгосударственность. Вызревание общественного из общинного и. государственного из общественного с самого начала отличалось вариантностью, что исключает схему ортогенетичности социальной эволюции, предопределенности ее моментов, величин, стадий. В динамике социальность сугубо опытным образом обнаруживаются ярчайшие примеры тупикового, дегенеративного, локально значимого (местечкового) развития. Все это лишает какой-то весомости концепцию престабилированности историко-государственного процесса. Не имея возможности идти по проторенному (кем?) пути, посредством проб и ошибок, на ощупь, с издержками — таким способом человечество мостило себе дорогу в цивилизацию. Закономерное в мощении — выявляемое задним числом воспроизводимое непреходящее; случайное в нем — однократное контекстуальное деятельностное (роль условий, характерологические личностные параметры). Инварианты предгосударственного городского граждански-политического уклада оформлялись двояко: на базе полисной — правообразующей и азиатской — солеобразующей модификаций социальность.
Объяснимся тщательнее. Ретардируя изложение, напомним, мы фиксировали следующие состояния социальность:
1. Архаичное первобытное стадо.
l. Австралопитеки.
2. Питекантропы.
3. Неандертальцы.
II. Догосударствениость.
l. Ранняя родовая община потребителей.
2. Развитая родовая община производителей.
Мы специально подчеркивали, что на стадии (2) фазы (11) родоплеменная община прогрессивно трансформировалась в соседскую (территориальную) общину, в которой акцент с социально-родовых связей переносится на связи социально-хозяйственные (антропогеоценозы второй ступени). Теперь, непосредственно интересуясь цивилизационной судьбой соседской (территориальной) общины, мы вынуждены констатировать наметившуюся внутри нее весьма примечательную дивергенцию. Неуклонно, медленно, но верно, соседская, (территориальная) община расслаивается на восточную (индийскую) и западную (античную). Данный тезис, конечно, надлежит принимать cum grano salis. Речь идет о нюансах, преимущественных тенденциях, своеобразных деталях, имеющих вид признаков couleur locale.
Впрочем, с позиций учета цивилизационные магистралей человечества, нюансах, надо сказать, капитальных. Поначалу, кажется, в единой общине проступают различия. На Востоке община держится коллективным трудом, изобильными групповыми отработками (обязательность трудоучастия общинников в совместном налаживании оросительных, ирригационных систем, строительных работах и т.д.), повинностями, съедающими львиную долю трудополезного времени. На Западе параллельно этому идет парцелляция— общинники, как правило, становятся индивидуальными собственниками земли; общинные наделы обосабливаются от частных в резервно-коллективных фондах. Совместный труд в восточной общине влечет консервацию патриархально-кос- ных устоев, примитивной коллективности как среды, этот труд обеспечивающей. Восточные общинники закабаляются правящей верхушкой, отстраненной от производителей функционально и пространственно. Разрыв властно-должностного и производительного в восточной общине сопровождался не чем иным, как централизацией и сакрализацией. «Шиболетом» восточного обеспечения, следовательно, оказывался патриархальный коллективизм и гражданская не самодостаточность растворенного в общине кабального лица наряду с технологически фундирующим их властным деспотизмом.
Индивидуализированный труд в парцелльной западной общине открывает простор частнособственническим формам хозяйствования. Относительная персональная свобода общинников (следствие не связанности их с общиной все подавляющими и всепоглощающими групповыми обязанностями) активно сопротивляется сакрализации должностного начала. Заглавной виньеткой западной общины выступает, таким образом, производительный индивидуализм и гражданский само достаточный автономиям наряду с технологически оп- равдывающей их социальной терпимостью.
Выводы из сказанного, по-нашему, могут быть наиболее радикальными.
Родовая община стадий (1) и (2), если не убояться аналогий натуралистических, суть однослойная бластула. В конце стадии (2) из бластулы обозначается переход в фазу двухслойной гаструлы. С цивилизационной точки зрения сие означает самую раннюю, буквально зародышевую дифференцировку социальных ареалов. Говоря строго, геостратегический цивилизационный разлом социокультурной ойкумены на восточную и западную фракции закладывается здесь.
Отслеживая векторы дальнейшей эволюции социальность от это примечательного разливочного состояния, подметим только следующее:
И в восточной, и в западной общине под влиянием целого блока хорошо понятных причин возникает рабство, которое, однако, в силу социокультурной полярности восточной и западной жизнеобеспечивающей реальности отмечено родимыми пятнами своеобразия.
На Востоке: — рабство прогрессирует вглубь — пышным цветом цветет долговое рабство; социальный статус общинников неустойчив, конвертируем;
— набирает силу ростовщический капитал — свободные средства мертвым грузом оседают в сокровищницах;
— прививаются крупные хозяйственные формы, организационно некомпактные, неустойчивые;
— гиперразвиты коллективизм, консерватизм, традиционность;
— разделение города и деревни идет медленно- власть, отстраненно-удаленная от производящих центров, заинтересована в их статизации.
На Западе: — рабство прогрессирует вширь — законы Солона вводят запрет на долговое рабство; социальный статус свободных соплеменников, коих нельзя поработить, устойчив, неконвертируем;
— ростовщический капитал слаб, свободные средства вкладываются в товарное производство;
— прививаются малые хозяйственные формы, организационно компактные, устойчивые;
— достаточно развиты индивидуализм, прогрессиям, иновационность;
— разделение огорода и деревни идет быстро — власть, территориально с производящими центрами совпадающая, заинтересована в их динамизации.
Ввиду изложенного рискнем утверждать, что не на то указывал Вебер, реконструируя основы западной товарной рыночности. Цивилизационный остов ее — не новоевропейский пуританизм, а парцеллярный индивидуализм времен античной гражданской общинности.
Восстановим нужное в стадиях кристаллизации государственности из первобытного состояния, содержащих хотя и приблизительные, но вполне достоверные характеристики процесса, более основательная детализация которого требует и более сложного и специализированного анализа.
l. Архаичное первобытное стадо.
Австралопитеки.
Питекантропы.
Неандертальцы.
II. Догосударственность.
Родовая община.
Соседская (территориальная) община.
III. Предгосударственность.
Восточная (индийская) община.
Западная (античная) община.
Невзирая на глубокие различия организации социальность на Востоке и Западе, в обеих частях света просматриваются весьма схожие типологические явления, позволяющие выделять некие сквозные черты и правила налаживания жизни в данном рубежноосевом пространственно-временном цивилизационному локале.
1. Родовые поселения объединяются в населенные пункты для кооперирования особей в трудоемком воспроизводственном жизнеобеспечении. В силу блока объективных причин на Востоке утвердилось масштабное ирригационное хозяйство с деспотическими механизмами обмена деятельностью (труд через массовое насилие) — примитивно-патриархальной должническое рабство (в первую очередь соплеменников). На Западе укоренились миниатюрные хозяйственно-земледельческие формы, индуцировавшие персонально-собственнический гражданско-демократический тип общественного устройства. На Востоке отмечается стойкость общинности; на Западе — быстрота ее разложения. Восточное рабство прогрессирует вглубь — деспотия в хозяйствовании трансформируется в наследственное диктаторство в правлении. Западное рабство прогрессирует вширь: полисная форма социальность во многом — плод колонизации пространства Малой Азии, Ионии, южной Италии, островов бассейна Эгейского моря вследствие расселения обезземеливаемых греческих общинников. При всем несходстве общинных отношений на Востоке и Западе проглядывает сходное, заключающееся в непреходящей роли городского начала, набирающей силу урбанизации. И на Востоке (в том же Двуречье, несмотря на слабость городской культуры), и на Западе город выполняет функции естественной перерабатывающей фабрики вульгарного родового, племенного, сельско-землевладельческого вещества. Город — плавильный котел, через жизни обеспечивающую кооперацию перемалывающий общинное — в общественное, родовое (племенное) — в народное. В истоках подобного перемалывания — классически проявленный в античности синойкизм — последовательное слияние мелких близлежащих общин в относительно крупные поселенческие (городские) массивы.
2. Логика оптимизации и эффективизации управленческой деятельности влечет функциональное частично ролевое обособление группы лиц, которым по должности вменяется в обязанность администрирование. Исторически наложенная на процесс имущественной дифференциации общины, эта логика обусловила концентрацию дела руководства социумом в руках родовой знати. На Востоке объективная и осознаваемая потребность улучшения эксплуатации местных ирригационных систем, развития искусственного орошения, активизации обмена товарных потоков (в Вавилоне с юга на север гнали скот, а с севера на юг везли зерно) предопределила централизацию власти на базе закрытости, элитарности, кастовости. На Западе ввиду отсутствия необходимости (и воз- можности) масштабных царских и храмовых хозяйств, динамичного разложения общинных связей позиции родовой аристократии были серьезно подорваны. Она не успела установить монополию на управленческую деятельность. Узурпации администрирования басилеями препятствовали а) неразвитость долгового рабства; б) борьба демоса с олигархами и тиранами, венчавшаяся демократической реформацией; в) миниатюрность хозяйственных форм, исключавшая масштабное рабство) экспорт излишка общинников через колонизацию. На Западе устанавливается массово-демократический тип правления. Однако опять же независимо от режима власти на Западе и Востоке„важно зафиксировать саму автономизация бюрократической иерархии. Управленчески-административная деятельность в синкретизме общественных трудоусилий суверенизируется; когорта связанных с обслуживанием ее лиц в синкретизме социальной занятости изолируется.
3. Необходимость избегать усобиц при разделении, передаче власти, формировать признанные, легитимные социально-универсальные реакции на отношение собственности, заклада, кабалы, трансформацию статуса лица, видоизменение форм владения, пользования, распоряжения диктует проведение записи законов, кодификацию норм, выработку гражданского правосознания, регуляризующих меж субъективные взаимодействия в обществе, упорядочивающих характер обмена деятельностью. На Востоке и Западе возникают первые своды законов, конституции, судебники, кодексы. Цивильности становится как правовое обуздание свободы воли, привнесение ордократичности в само проявления. Без общезначимых (правовых) рычагов влияния, поддержки, санкционирования, денонсирования, стимулирования гарантийная жизнь, выживание в обществе невозможны. Отсюда дилемма: перед лицом полномочных (нередко несправедливых) инстанций либо легитимно заявлять позицию, отстаивать, проводить линию, либо впадать в архаический бунт, обрекать себя на асоциальные, вполне брутальные действия. Дилемма при вдумчивом отношении имеет вид альтернативы в корне мнимой. В силу политичности человека негражданское поведение для него запредельно. Гражданственность же выражается кодексами, институтами, которые невозможно намеренно не принимать, их возможно лишь совершенствовать. Нарушение нормосообразности общежития влечет кару в виде соответственных репрессивных акций. Удел гражданина потому — почитать заведенный порядок вещей до его изменения. Раритетом правоотношения к гражданской жизни было и остается поведение Сократа, собственноручно приведшего смертный приговор в исполнение. Об обязанностях гражданина перед обществом Сократ говорит так: «Надо либо его переубедить, либо исполнить то, что оно велит, а если оно к чему приговорит, то нужно терпеть невозмутима будут ли то побои или оковы, порвет ли оно на войну, на раны и смерть; все это нужно выполнять, ибо в этом заключена справедливость. Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И на войне, и на суде, и повсюду надо исполнять то, что велит... Отечество, или же стараться переубедить его и объяснить, в чем состоит справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством, — нечестиво».
Подытоживая, скажем, что генетически на предгосударственное фазе становление государственности предуготавливалось: а) естественным закреплением пространственных локусов за родоплеменными общностями, переплавляемыми в урбанизации в общество, народ; б) появлением легитимных правоорганизуюших властных институтов, понуждающих преобразование общинной ассоциации гражданского вещества в государственную.
Государственность. Суммируя вышеизложенное, акцентируем: независимо от цивилизационный различий восточного и западного сегментов человечества (преобладание посудных культур над посевными наложило кардинальный отпечаток на способ воспроизводственного жизнеобеспечения, что проявилось в консервации либо в темповой трансформации исходно общинной ассоциации; в закабалении безземельных соплеменников либо в преодолении безземельности через развитие военно-земледельческих поселений — клерухийна покоряемых территориях) социальная динамика обеих частей света отмечена сходными тенденциями. Преобладающими из них в аспекте государство образования являются:
— Консолидация жизненного пространства. И Восток, и Запад в архаичную пору социальность знали лишь систему разрозненных земледельческих общин, хозяйственно, коммуникационное не связанных. Изначальная автаркия существования исключала возможность их взаимовыгодной, не говоря интенсивной, кооперации. Между тем процессы имущественной дифференциации, логика расширения жизнеобеспечивающего воспроизводства, беря свое, требовали налаживания межобщинных связей. Под эгидой управленческой олигархии объединение общин происходило на базе интеграции усилий производителей для совместной борьбы со стихиями, выполнения трудоемких работ (строительство, вырубка джунглей, прокладка каналов и т.д.), организации обороны, ведения войн и т.п. Главное здесь — централизация общинных земель, подпадающих под юрисдикцию целого. На Востоке вокализм общинной культуры преодолевался рычагом деспотизма— сугубая кратократия на больших сельских пространствах. На Западе изоляционизму общин клали предел симполития и синойкизм, обеспечивавшие слияние общинных единиц в полисы — рабовладельческая демократия на малых городских пространствах торгово-ремесленных центров и клерухий. Важно представлять, что в истоках государство имеет некое полномочное очерчивание жизненного коммуникационное прозрачного пространства (территория, акватории), составляющего предмет его (государства) исключительной собственности;
— Формирование институтов в лице права, бюрократии, аппарата, инстанций. Отсутствие учреждений — законоустановленного истэблишмента, штатного строя размывает контуры гарантийной жизни. Взять лишь налоговую политику, ответственную за пополнение казны, произведение общесоциальных накоплений. Как показывает Геродот, при Кире, а затем Камбисе в Персии «определенной подати не существовало вовсе... подданные приносили подарки». За эвфемизмом: «подарки» — произвол поборов чиновного люда, должностных лиц, разбалансировавших порядок социальность. Дезорганизация администрирования предопределила крах персидской державы. Восстановление и укрепление государства.
Ахеменидов связывается с именем Дария 1, начавшего с норма сообразования институтов. Идентичные акции проведены в Риме, завершились принятием законов Xll таблиц, с тем лишь различием, что объектом упорядочения выступала не налоговая, а судебная политика (а точнее — ее отсутствие, имея в виду засилье произвола в судах). Не бывает, не может быть государства без машинерии норма сообразованных институтов — правоконституированных инстанций регулирования межсубьективных связей;
— Упрочение территориальных социокультурных общностей с характерным языком, самоназванием. Смешение племен, замена кровнородственных связей территориальными достигается активизацией плавильного котла городской культуры, развитием коммуникационных сетей, прогрессом внутреннего обмена, рынка, естественной для всех этих единительных тенденций интенсивной аккультурацией. На разрезе глаз, этноисключительности государства не образуешь. Государству важен не этнос, а оседлый народ, размещающийся на исторически данном ему участке суши. На Востоке, отмечалось, городская культура слаба. Ввиду концентрации производственных ресурсов в сельской общине дистанцированный от трудового процесса городстановится представительской резиденцией власти. Власть и производство расчленяются территориально, поселенчески, функционально. На Западе условия полиса объективировали социально проникающие, динамичные формы массивного плавильного котла, где на открытом и малом оперативном участке идет контакт, смешение языков, этносов, верований, обрядов, регламентируемых одним — правилом общения. Этне о обособленное, родоплеменное имеют для полиса вполне косвенное значение и не способны препятствовать делу жизнезначимого взаимодействия. Для полиса принципиален регламент соучастия, соприкосновения, удерживающих в фокусе лишь основной сюжет упорядоченного общения и безразличных ко всему, с ним не связанному. Власть и воспроизводство жизни здесь слиты территориально, поселенческие, функционально. На Востоке кристаллизация народного общества из родоплеменных общностей тормозится территориальной раздробленностью, социальной разобщенностью общинно-производительных единиц; скрепляющим обручем рассеянного оседлого населения оказывается механизм жестких политических технологий — диктатура центральной власти (борьба с се паратизмом номов в Египте, местных центров (Сиппар, Ниппур) в Вавилоне, и т. п.). На Западе народное общество складывалось не одновариантное — демократически авторитарно, в . зависимости от обстоятельств. Оба способа, претворились, в эллинистическом Риме, обмирщившем как цезаризм, так и парламентаризм, давшем истории образцы как деспотии, так и народоправия.
Подобно. полису, вырабатывающему регламентный тип поселенческой культуры, государство вырабатывает, укореняет регламентный тип цивилизованной народной культуры. Государство есть державный народ на исторически данном жизненном пространстве, обихаживаемом машиной институциональной суверенной власти.
1.2. Социализация
Скажите мне, что значат человек?
Откуда он, куда идет,
И кто живет под звездным сводом?
В изящных тютчевских вопросах — проблема, достойная усилий умов проницательных. И пока надлежащая положительная трактовка ее не выработана, умозрительный элемент в рассуждениях по обсуждаемому предмету неизбежен. Для продвижения в теме, опираясь на вышеизложенное (см.: Т.1, гл.4. Ч.11.; гл. 2. Ч.Ч.), оттолкнемся от очевидного.
«Человек» — понятие многоуровневое, многогранное. При- рода его тройственна. Человек — существо бои социокультурные. Биологическая компонента поставляет натуралистические (анатомия, физиология); социальная компонента — деятельностное (интеракция коммуникация); культурная компонента— ценностно-информационные (небиологическое символическое кодирование, трансляция продуцируемой в обмене деятельностью идеально-смысловой формации) предпосылки возникновения, упрочения Homo sapiens.
Для характеристики человека как индивидуального общественного феномена дифференцируем понятия «человек», «индивид», «личность».
«Человек» сопоставительное с выделенными однопорядковыми понятиями — концепт наиболее объемный, передающий универсальную причастность представителя Ното sapiens к родовой биосоциокультурной организации.
«Индивид» — единичный, конкретный, уникальный субъект, наряду с родовыми чертами «человека» обладающий специфическими качествами (особость свойств, психических способностей, деятельностного, мыслительного, жизненного потенциала).
«Личность» — «индивид», принадлежащий более обширному целому, осознающий и реализующий свою индивидуальность общественно. Человеческий индивид становится личностью в совместной деятельности с себе подобными в ходе встраивания в систему социальных взаимодействий. Такого рода встраивание, влекущее социальное опосредование натуралистических проявлений, именуется социализацией. Цель социализации — подключение индивида к социальному опыту; средство социализации — кооперация; результат социализации — воспроизводство человеческой жизни, в каком-то отношении оказывающейся жизнью одного вечно существующего человека. Поскольку исходное и завершающее несомненно, присмотримся к опосредующему. Интересующий нас предмет таков: как в межиндивидной кооперации посредством целенаправленных и стихийных взаимовлияний появляется специфический субъект реальных отношений с социальной средой — личность.
Становление личности в социализации подчиняется некоему порядку законов. Взять онтогенетику: в сообществе людей плод с 16 недель реагирует на звуки родной речи. Контакт с миром начинается со слова, которое первично (при соблюдении биологической нормы) в формировании субъекта — носителя общественных отношений. Последним всецело подчинено и видовое развитие, противопоставляющее филогению человека филогении животных. Суть в том, что на стадии человека биологическое сращивается с социальным, эволюционное становится общественно обусловленным. Выяснить, как дочеловеческое (органически человеческое) превращается в человеческое (социально-разумно-целесообразно-человеческое), как перекрывается расстояние, для животного царства оказывающееся непреодолимой пропастью, как складывается специфический капитал мысли и трудолюбия,— возможно на особом фоне восприятия явлений: за счет выхода из пределов семантического пространства модели «непосредственного» появления человека. Человек — не Афина, возникающая из головы Зевса в совершенно готовом своем виде. Коррелятивное аксиоме суждение, которое отстаиваем, от которого отправляемся мы, заключается в констатации: органическое развитие человека изначально опосредовано, причем не только генетически закрепленным набором признаков, но и социальными связями. На ранних ступенях онтогенетики это- речь. На последующих стадиях это — межиндивидной взаимодействие, обмен деятельностью, формирующий чувственность, весь комплекс психических процессов и реакций. Достаточно подчеркнуть, что в момент рождения анализаторы ребенка запрограммированы на протопатическую чувствительность (скажем, зрение различает лишь контраст света и тьмы). И лишь спустя некоторое время по развитию тех же тактильных, данных в коммуникации и через коммуникацию, ощущений активизируется эпикритическая чувствительность.
Биологическое обеспечение в наложении (канализация, ингибиция) на него социального в конечном итоге выступает ферментом образования энергичной среды, порождающей незыблемое завоевание развития — высокоорганизованную, обладающую психикой материю.
В фокусе наших мыслей, минуя детали, — положение, что кристаллизация психического субстрата соответствует надорганической эволюционной форме, детерминируется социальным контекстом общения — подключением индивида к, общечеловеческому богатству деятельности и знания. Существо данного положения весьма условно и схематично, однако достаточно адекватно описывается языком фракталов. Напомним, фрактал — не мгновенная, а динамическая, растянутая во времени бифуркация, выражающая идею переходных состояний. Взятая из большой дали биологическая организация, внедренная в межсубъективный обмен деятельностью, претерпевает многократные качественные изменения (бифуркации), через ряд опосредование (овладение наработанными в коллективном опыте коммуникативными фигурами, программами речи, мысли, действия) культивирует в организме личность. Биологическое «человек разумный» оказывается коррелятивным социальному «человек общественный, политический». Избегая многословия, апеллируем к мысли Дюркгейма, которая в соответственной редакции дает необходимое резюме: истинно человеческое не есть нечто первоначально данное. Оно — продукт коллективной истории, представляющей «идеальный предел, к которому мы все более и более приближаемся, но которого мы, вероятно, никогда не достигнем».
Объективным и концентрированным проявлением этого «идеального предела» в складывании опосредованного феномена социально человеческого выступает речевое общение. Появляющийся на свет обладатель телесности человек поддерживает существование некоторым ресурсом моторики — совокупностью элементарных приспособительных ре; акций а) связанных с биологическими мотивами; б) подчиненных наглядным впечатлениям от среды. На завершающей стадии перинатального периода, следовательно, еще реализуются фигуры так называемой перцептивной психики, дистанцированной от собственно человеческой (сознательной) психики по показателю приобщенности к совокупному общечеловеческому опыту (знания, умения, навыки).
«Не верь учению, сводящему противоположности к единству», — проницательно замечал Платон. Противоположности «животного» и «человеческого» остаются не сводимыми к единству; слиянию их препятствует социализация. Главное заключается в том, что адаптирующие телесные действия становятся социализируемыми — получают непременную и естественную языковую обработку, производящую:
— сигнификацию — знаковое кодирование реальности; — номинацию — приведение в соответствие объектов мира словесным комплексам;
— экспликацию — введение «чистых» смыслов, значений предметов, состояний безотносительно к вещной практике;
— генерализацию — абстрагирование и экстрагирование существенных, необходимых признаков, связей, имеющих самоценный, отчужденный от предметности статус;
— категоризацию — понятийное членение, таксонирование действительности на базе информационных структур, идеальных универсалий.
Словесное выделение предметов как упорядочивающая мера, рычаг социализации, активизируя все познавательные способности (ощущение, восприятие, память, мышление, воображение), обусловливает каскад бифуркаций от чувственного к рациональному; от предметно-вещного к информационно-идеальному, модельно-аналоговому; от осязательного к смысловому; от частного к общему; от индивидуального к групповому; от непосредственного к опосредованному; от инстинктивного к целее образовательному.
Указанная совокупность переходов, однако, интонирует более объемный переход от действия к деятельности. Первое от второго, подчеркивает А. Н. Леонтьев, отличается тем, что «предмет, «и который оно направлено, не совпадает с его мотивом. То и другое разделено. Мотив, побуждающий действие; лежит в предмете (совпадает с ним) той деятельно, в которую включено данное действие».
Механизм очеловечения через социализацию, понимаемый как накопление в историческом развитии коллективного знаково-символического, понятийно-информационного опыта, выглядит так.
Соматическая плоскость: нервные узлы (ганглии) — ствол головного мозга, подкорковые узлы (таламо-стриальная система), лимбическая кора — новая кора больших полушарий.
Поведенческая плоскость: инстинкты — рефлексы — лабильные рефлексы — экстраполяционные рефлексы (инструментальные, оперантные условные рефлексы) — антиципирующее интеллектуальное поведение — ориентировочная деятельность — ручное мышление — символическая репрезентация — идеальное распредмечивания — целеполагание- само регулирующая деятельность — гарантированное индивидуально-изменчивое поведение.
Глоттогенетическая плоскость: дословность (имитация, суггестия) — артикуляция, номинация, категоризация (вызывание существующего в языке) — монологическая речь— диалогическая речь.
Психическая плоскость: сенсорная психика — перцептивная психика — сознательная психика.
Коммуникативная плоскость: дописьменность (устно-слуховая коммуникация) — раннеписьменность — письменность (визуально-графическая коммуникация) — послеписьменность.
В пределах оконтуренной таким способом социализации как овладения символико-семиотическим, коммуникативным опытом, являющимся предпосылкой освоения общечеловеческого опыта, получает уточнение проведенное выше различение понятий «человек», «индивид», «личность».
«Человек» — носитель генотипические и фенотипические детерминированных характеристик — соматическая конституция, тип нервной системы, темперамент, динамические силы биологических потребностей, аспекты, задатки, наклонности, знания, умения, навыки..
«Индивид» передает идею неповторимости, неделимости, целостности данной человеческой особи, отличающей ее от иных представителей вида.
«Личность» — системное «сверхчувственное» качество, возникающее вследствие вовлечения индивида в контекст общественных связей Личность — индивид общественный, общающийся. Быть личностью — значит вступать в диалог, общаться диалогически. Когда диалог кончается, кончается общественное, кончается личность. Стихия личностного— бытие коллективно значимое, выразительное, побудительное, сообщающееся. Благодаря приобщенности к данной стихии и должно судить о природе человеческого индивида как личности.
Не существует личности вне и помимо ее роли в системе конкретных социальных общностей, начиная от стада и кончая национальным государством. Личность поэтому есть общественный статус, обусловленный местом, функцией, ролью индивида в групповом целом. Место человека вообще— «всегда открыто». Место же конкретного человеческого лица— «всегда занято». В том смысле, что, реализуя себя в пространстве пересечений социальных последовательностей, оно оказывается опосредованным. Опосредованным столь мощными коллективными началами, как мышление, экзистенция, труд, язык.
Социальная опосредованность — центральное ядро социализации, за границами которого обсуждение проблем» личностного не получает продолжения, обессмысливается. Доктринация тока социализации предполагает осмысление ее двойственности: социализация есть формирование пред- посылок включения лица в круг межсубъективный отношений и одновременно условий выключения лицом себя из этого круга (собственная стратегия участия, вменяемость, неподопечность). В первом случае имеет место аккультурация, во втором — индивидуации.
Аккультурация. Объемный процесс овладения-достижениями человечества, культивирование в индивиде исторически сформированных гуманитарных качеств. Рычаги аккультурации — воспитание, обучение, стихийное жизненное влияние, погружающие индивида в иерархию диспозиций, осуществляющих регуляцию его самопроявлений в зависимости от приобщенности к социокультурному опыту.
Феноменология характеризуемого явления включает множество процедур и приемов, нормирующих мотивацию, сообщающих сапиенсу фундаментальную ориентированность:
— подражание — следование каноническим примерам,
образцам действия;
— стереотипизация — связывание людей референтными отношениями (отношения значимости), инициирующими, корректирующими поведение, самооценку;
— атрибуция — помещение воспринимаемых явлений в социально значимую смысловую систему «как можно», «как должно»;
— идеальность — развернутая сетка понятий «совершенного», инициирующего схему идеального «Я».
За исключением наиболее элементарного подражания, материализующегося на ранних фазах личностного развития (младенчество, дошкольный возраст), иные формы аккультурации, соответствуя рефлективному уровню, поставляют истины, которые не видятся, не демонстрируются, не показываются. Они вытекают из способа жизни, принятого людьми мироотношение. Как тонко отмечал Шестов, это истины такого же порядка, что истины о бессмертии души, боге. Нельзя утверждать, будто о них нельзя говорить,— можно, но именно тогда, когда о них не спрашивают, не пытаются делать очевидными. По своей природе они не могут и не хотят быть очевидными. Подобные истины идут от практического разума, экзистенциальной убежденности; законность их жизненной глубине, откровении (проповеди, исповеди), а не доказательстве.
Индивидуации. Индивидуальная личность — не внеисторический абстракт, а субъект социальность. Между тем она и не аморфный репрезентант отчужденной общественной организации, живущий на публику, для публики, за счет публики. Будучи общественно универсальным, человеческий индивид личностен. Будучи персонально уникальным, человеческая личность индивидуальна. Индивидуальность выражает качество социально удостоверяемых отличий (анатомофизиологических, перцептивных, ментальных и т.д.) человека от других людей. Индивидуальность сказывается в своеобразии соматических, психических, интеллектуальных требностей и способностей социализированных лиц, в их неравнодостойности как единиц самоценных, автономных. Отстаивание индивидуальности, на поверхности осознаваемой как свойство иметь собственное лицо, является мощным стимулом противостояния порочным технологиям унификации людей в общество, превращению «Я» в «Мы», тиражированию безлико-безвольных раболепных «штифтиков».
Инстинкт не дает человеку «что нужно»; традиция не человеку «что должно». И то и другое поставляет ему личностная трактовка «Я», содержащая мобильное знание того, каково «Я» есть, каким оно может, хочет, должно стать, как его воспринимают люди, а оно их, в чем состоит смысл, назначение, призвание его существования, каковы принципы работы над собой, пути совершенствования. Данные познавательные, эмоциональные, поведенческие комплексы, увязанные в систему персональных ценностей, оценок, целей, и образуют концепцию «Я», выступающую его самосознанием. Самосознание есть персональная представленности «Я» («Я» — образ) в себе самом как валящей субстанции, имеющая статус регулятивного принципа частной жизни, само контролирующей силы духа". Как ответственная частность самосознание — стержень поддержания единства личности, внутренней устойчивости, само согласованности проявлений «Я». Регулирование комфортности, достойности, равновесия, чистоты, просветленности пребывания лица в сообществе лиц через призму «Я» концепции производится в результате самооценки, выполнящцей функции защитного механизма личности.
Самооценка. Единый контролирующий механизм, отвечающий за реальную способность критического квалифицирования личностью собственных потребности но мотивационных состояний, уровней притязаний с целью сличать, корректировать, обдуманно действовать, достигать планируемых результатов. Функции самооценки — само понимание, самоуправление, само исправление, самосохранение за счет динамизации личностно-мотивационной сферы, преобразования потенциальных возможностей само полагания, трансформации принятых ценностей, осуществленных реализаций. Стимулирующие формирование позитивных качеств, предупреждающие расстройства сознания и поведения, препятствующие саморазрушению, само утрате личности средства самооценки вариантные. В ситуации эмоциональной неустойчивости, остроты поддерживать приемлемый потолок самоуважения, реорганизовывать «Я»-концепцию, демпфировать конфликты, повышать адаптацию индивидуальности к собственному внутреннему миру" позволяют:
— дискредитация — ослабление критичности в самооценках;
— идеализация — преодоление не критичности в самооценках,
— проекция — само оправдывающий перенос на иные лица собственных качеств;
— идентификация — само оправдывающий перенос на себя субъективных качеств иных лиц;
— переоценка — прорыв не определенностной в персональном плане деятельности с уточнением диспозиций, выработкой тактики преодоления неопределенностей;
— стимуляция — само возвышение, само нацеливание на достижение трудно достижимого;
— регрессия — само понижение, само настраивание на переход к более элементарным типам деятельности;
— отрицание — пренебрежение негативно значимой информацией, подрывающей высоту самооценок;
— вытеснение — нарочитое устранение из фокусов сознания неблагоприятных побудительных причин, травмирующих поводов с подменой их благоприятными;
— рационализация — маскировка истинных мотивов поведения, ретроспективный самоанализ с приписыванием само проявлениям прошлого респектабельного толкования;
— замещение — разрядка внутреннего напряжения через перевод деятельности из нереальной (недоступной) сферы в реальную (доступную);
— изоляция — локализация, блокирование в сознании негативных (тревожащих, раз балансирующих) стимулов.
Задача указанных питающих самооправдание, способствующих поддержанию самоуважения компенсаторных механизмов, реализующихся через такую форму внутреннего опыта, как вяжущая способность души к само постижению (экзистенциальная рефлексия), — восстановление деформирующейся «Я»-концепции; преодоление внутренних. провалов, кризисов; стимуляция самосовершенствования. Когда, по закону Паркинсона, нельзя выиграть, нельзя проиграть, нельзя остаться при своих — возможно преодолевать себя, что и конституирует индивидуальность как свойство личности не совпадать с собой до конца, существовать в зазоре между разными «я» внутри целостного «Я» и быть поэтому до последнего вздоха способным перерешить себя и свою судьбу". При позитивном исходе достигается полнота интеграции
«Я» с обществом, повышается адаптация, прогрессируют вовлечение, участие. При негативном исходе пышным пустоцветом расцветает отчуждение.
Отчуждение. Под отчуждением в самом широком смысле понимается объективный социальный процесс превращения как деятельности человека, так и ее продуктов в самостоятельную, довлеющую над ним, враждебную ему силу.
Согласно распространенной интерпретации, отчуждение— универсальное негативное (критическое) понятие, аккумулирующее несовершенное в истеблишменте, что препятствует полноте проявления индивида — оскопляет, сковывает его самодеятельность, оказывает на него нежелательное воздействие. Преодоление отчуждения в этом случае усматривается в достижении такой фазы общественного развития, где человек становится высшим существом для общества и человека, иначе говоря, где в полной мере воплощаются основные принципы гуманистической философии. Социально-политическая спецификация этих взглядов приводит к модели коммунизма, опирающейся на образ исторического скачка из царства необходимости (вещественности, частичности) в царство свободы (креативной универсальности), которое de facto — обеспечивает простор самореализации и в силу этого, упраздняет объективные основания отчуждция.
Подобная интерпретация основательна в части фиксации негативного в совокупности условий человеческого существования, однако утрачивает солидность в части раскрытия механизма средств достижения программного положительного идеала.
Гораздо более глубока иная интерпретация, трактующая отчуждение через призму реальных диспозиций индивида и предпосылок их материализации в зависимости от обстоятельств. Такой подход изначально связывает отчуждение не с понятием некоей порочности общества, обусловливающей самоутрату личности, а с понятием потенциальности личности и социального антуража обеспечения, поддержания ее самоотдачи. Лейтмотивом здесь, оказывается не универсальное освобождение человека, а созидание человечности.
Предпочтительность данной позиции в большей определенности. Дело в том, что адепты традиционной линии встречаются с трудностью regressus ad indifinitum. Им вновь и вновь приходится решать, от чего в очередной раз требуется освобождать человечество по ходу обретения им состояния полной свободы. Так, критика рыночного хозяйствования, стимулирующая национализацию, обобществление средств производства, вроде бы является шагом в преодолении одной из форм отчуждения, однако индуцирует иную ее форму. Огосударствление собственности и связанная с ней повальная бюрократизация отчуждает трудящихся от управления. Критика бюрократизма, побуждающая к преодолению этого типа отчуждения в переходе к самоуправлению, порождает проблемы машинерии нетворческого труда (как демонстрирует опыт югославских предприятий и израильских кибуцев). Даже ультрарадикальная анархистская критика властно-государственной организации общества, казалось бы, предусматривающая элиминацию всех и всяких модификаций отчуждения, и та не является неуязвимой. При наличии национальной, этнической, социальной, классовой, религиозной разобщенности, противостояния систем, блоков, образов жизни без властно-государственных регулирований не обойтись. А значит, не избежать и отчуждения. Таким образом, не вполне ясно, как следует освобождать человечество, чтобы на промежуточных фазах его движения к царству свободы преодоление зависимости от одного не влекло бы еще более изощренной зависимости от другого.
Отсюда, проблема отчуждения есть не проблема описания предела несовершенной предыстории человечества, за которой — сфера все совершенной истории. Это, следовательно, не проблема дескрипции общества без классов, государства, централизованной координации, профессиональной политики, аппарата принуждения и т. д., что в принципе генерирует нежелательные моменты нашей жизни. Проблема отчуждения — это проблема оптимальных возможностей человеческого существования, проблема институциализации таких публичных структур, которые оказывают этому максимальное содействие.
В свете сказанного излишне придавать отчуждению узкоклассовую окрашенность, связывая его впрямую с «непримиримостью» отношений господства и подчинения, с обусловленной частной собственностью эксплуатацией большинства (трудящихся) меньшинством (собственниками средств и родства), стихийностью совокупной общественно-прои родительной деятельности, конкуренцией, засильем товарно-денежных отношений и т. п. На деле отчуждение — многомерное явление, отличающееся амбивалентностью. С одной стороны, оно выступает исторически закономерным процессом развертывания человеческой деятельности и связано с объективными механизмами ее целеполагание в общественном разделении труда, с опредмечиванием, получением конечных результатов социального производства, необходимых для бытия людей. Корни отчуждения, поэтому, в самой социально организованной деятельности, предусматривающей обособление на основе разделения труда, освоения и присвоения его продуктов в ходе отправления индивидами жизненно важных функции; при определенных обстоятельствах это обособление может приобретать самостоятельное, самодовлеющее значение с характерным выводом результатов деятельности из-под контроля человека и с характерным же порабощением и закабалением его. В данном контексте уместно говорить об: 1) отчуждении деятельности— опустошение и обеднение труженика в процессе труда; 2) отчуждении условий деятельности от деятельности — противостояние предпосылок труда (собственность на средства производства, управление, организация труда) субъекту труда; 3) отчуждение результатов деятельности от субъекта деятельности; 4) отчуждение теории от практики, порождающее отклонение в сознании и поведении членов общества; 5) отчуждение социальных структур, институтов от трудящихся — противостояние государственно-бюрократической машины рядовым гражданам.
С другой стороны, отчуждение как дериват соответствующего типа социальных взаимодействий на основе господства овеществленного труда над живым трудом, где отношения между людьми подменены отношениями между вещами, имея в виду деперсонализацию человека, неизбежную фетишизацию предметного мира и т. д., — отчуждение становится субъективным феноменом, сопровождаясь возникновением совершенно специфических личностных эффектов и ощущений, таких, как апатия, одиночество, равнодушие, подозрительность, анемия, растерянность, отчаяние и т. п.
Таким образом, нарушение целостности сущностных сил человека вследствие возникновения и разрастания многочисленных паразитирующих над личностных образований (хозяйственные, социальные, правовые, идеологические институты и конструкции), отторгающих его от непосредственного использования плов своих творческих усилий, управления ими, отсутствие или разлад компенсаторных функций истеблишмента, призванных гарантировать самоотдачу личности и нейтрализовывать ее самоутрату посредством поддержания высокого социального реноме индивида, которое обеспечивает ему внутреннее удовлетворение, ведет к разбаланса жизненного процесса, возникновению чувств неудовлетворенности, страдания, что является мощным ферментом торможения собственного волеизъявления и совершенствования. В этом отношении отчуждение воплопиет беспрестанное установление пределов индивидуального развития, вызывает деградацию личности.
Социальная ориентация личности. Набор преимущественных интенций, включений, типов поведения, общения, взаимодействия людей, выражающих их местоположение, причастность к определенным корпоративным связям. Многообразие само актуализаций индивидуальных общественных существ вполне соответственно описывается оппонирующей трилеммой: конформизм («Я» встраивается в ценности, отстаиваемые «иными»; «Я» хочет того, что и другие) — тоталитаризм («Я» подчиняется враждебным себе ценностям; «Я» делает то, что другие требуют от него") — гуманизм («Я» — носитель само законных ценностей; «Я» реализует себя как свободное существо, методически трудящееся над возможным приближением к систематическому единству автономных высоких целей'4).
Конформизм. Не самодостаточная смысложизненная линия с характерной податливостью, предрасположенностью к приятию, исповеданию внешних установок, навязываемых извне образов, правил, действий. Конформная индивидуальность, акцентирует Р. Перри — прямо противоположна личной неповторимости. Индивид, который держится обособленно, не «со всеми», не «в компании», не желает «играть по правилам», встречает к себе настороженное отношение. Поиск собственной значимости по этой причине ограничивается здесь узким промежутком между порядком и сумасшествием. Роль первого играет лишенное структурного понимания слепое подстраивание под групповые шаблоны, штампы; тогда как роль второго — инициатива независимого целеполагание, автономия экзистенциального веления. Конформист живет не ради жизни, а ради ее благ. Перефразируя Ортегу, можно сказать так: вечно заемная, несамостоятельная единообразная материя, увлеченная вихрями, несущимися по избитым траекториям коллектива,— тема истории существования конформиста.
Различают внешний и внутренний тип конформность. Внешний тип — принудительная корпорация, осуществляемая за счет деперсонализирущих санкций, авторитарного давления. Внутренний тип — автоматическая солидарность » с «МЫ» на базе повышенной внушаемости, подчиняемости. Утрачивая способность быть «господами самих себя», индукторами независимого целеполагание, оба типа подчинены силе обстоятельств, мечутся «туда — сюда, как туча комаров» (Кант).
Онтология жизни «от подопечного лица» весьма скудна, бедна, практически полностью покрывается ситуацией трех досужих воль в чистом поле: «хоть туда, хоть сюда, хоть знаково» (Даль).
Первая воля — тело: зов природной цельности, гимн ареалу естественного обитания, череде метаболических циклов. Если нет ничего иного, ограничься поверхностью — рекомендовал Гоголь. Как возложенная на себя обязанность поглощенность телом сама по себе курьезна, давая юмор характеров (Диккенс) или обстоятельств (Джером К. Джером). Угождайте «телу лишь настолько, — накидает Сенека,— насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым... Слишком многое порабощает раба собственного тела — того, кто слишком за него боится и все мерит его меркой... Чрезмерная любовь к нему тревожит нас страхами, обременяет заботами, обрекает на позор... к тому же груз плоти, вырастая... лишает «дух» подвижности... тело, хоть без него и не обойтись, для нас более необходимо, чем важно...».
Вторая воля — дух: человек„как «создатель создателя» руководствуется заветом древних: «Воздыми дух свой! И ни на чем его не утверждай». «Если в человеке естественность побеждает культуру, — подчеркивает Конфуций, — он становится дикарем, если же культура побеждает естественность, он становится... книжником. Только тогда, когда культура и естественность в человеке уравновесят друг друга, он становится благородным мужем».
Третья воля — дело: нескончаемые поиски собственной значимости в масках Ното farber, Homo lucrans, Ното ludens. Утверждение не по принципам, а по прецедентам, однако, чревато хорошо известным изъяном не жизни дела, но жизнью делом. Последнее инспирирует конфликт самооценки. С одной стороны, «Я» как творец в своем величии уподоблен богу. С другой стороны, ввиду недостижения органичного «чувства свободы», т.к. бог судит «Я» не как бог, а «как человек, которого поглотила пучина», «Я» ровно ничего не значу: «мало что изменилось бы в мире, если бы я никогда не существовал».
И Тоталитаризм. Анатомия экзистенциального измерения тоталитаризма предельно проста: тиски беспощадного государственного давления и принуждения гражданского общества и личности усиливают процессы атомизации, овеществления человеческого существования. Административно-командная регуляция всех форм участия народных масс в творении общественной жизни, отлучение трудящихся от полноты информации, культуры означали десикацию индивида, невозможность его свободного саморазвития на основе персонального выбора, призвания, стиля жизни. Если квалифицировать характер жизнедействия человека при тоталитаризме, то правильно выделять такие линии, как апологетизм, героизм, аутизм.
Апологетизм. Общественная роль и самый социально-психологический типаж людей, подпадающих под эту линию, вопреки ожиданиям, однородностью не отличаются. Здесь обосабливаются малые группы (А) клевретов (штатные функционеры высшего ранга); (Б) выдвиженцев (проводящие линию кадры режима); (В) пособников-коллаборационистов (охранка, сикофанты, стукачи, осведомители, наушники, филеры); (Г) искренние энтузиасты (рядовые граждане, по природе оптимисты, завороженные масштабом, громадьем «наших» планов).
Группа А. Непроницаемая каста «чистых продуктов эпохи», «синих пакетов», верящих, что за Вождем — великая Идея, и заставляющих послушный «поток масс» беспрекословно служить ей. По выражению Л. Баткина — это «деклассированные люди, сбившиеся в стаю, в новый класс «руководителей». Они ничего не умеют и толком ничего не знают, но умеют «руководить». Они составители проскрипционных списков, организаторы «кампаний» и «мероприятий», скромные в быту владельцы госдач, владельцы государства Российского, ораторы и молчуны, истеричные и непроницаемые, с усиками и без, с шевелюрами и наголо обритыми черепами, они, окружавшие Хозяина «соратники», будь то сластолюбивый Берия, эта Синяя Борода Политбюро, или канцелярист Молотов (и тоже палач — все они палачи); хитрый Микоян или простой, как правда, Буденный, разбиравшийся только в лошадях; незапоминающийся Шверник и столь же незапоминающийся, но подмененный в люльке лживой легендой Ворошилов; цепной пес Мехлис; мертвенный кадровик Маленков и грубый, шумный Хрущев; мясник Каганович и «всесоюзный староста» «Калиныч» из папье-маше, и прочая, и прочая, все они абсолютно похожи в одном, все органически, вызывающе, жутко неинтеллигентны, не в ладах с русским языком, все они специфически пригодны только для того, чтобы руководить, и притом только в этом сталинском люмпен государстве». Типичный представитель этой группы — персонаж романа В. Грассмана «Жизнь и судьба» Дементий Трифонович Гетманов — человек, облеченный доверием партии, «Доверие партии! Гетманов знал великое значение этих слов. Партия доверяла ему! Весь его жизненный труд, где не было ни великих книг, ни знаменитых открытий, ни выигрышных сражений, был трудом огромным, упорным, целеустремленным, особым, всегда напряженным, бессонным. Главный и высший смысл этого труда состоял в том, что возникал он по требованию партии и во имя интересов партии. Главная и высшая награда за этот труд состояла лишь в одном — в доверии партии. Духом партийности, интересами партии должны были проникаться его решения в любых обстоятельствах — шла ли речь о судьбе ребенка, которого определяют в детдом, о реорганизации кафедры биологии в университете, о выселении из помещения, принадлежащего библиотеке, артели, производящей пластмассовые изделия.
Духом партийности должно быть проникнуто отношение руководителя к деду, к книге, к картине, и поэтому, как ни трудно это, он должен, не колеблясь, отказаться от привычного дела, от любимой книги, если интересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями. Но Гетманов знал: существовала более высокая степень партийности: ее суть была в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий, могущих вступать в противоречие с духом партийности, — все близкое и дорогое для партийного руководителя потому и близко ему, потому только и дорого ему, что оно выражает дух Партийности».
Гетманов... гетмановы... Гроссман показывает этих людей, как будто таких искренних в служении идее, но людей двойного сознания. Самым удивительным — можно обобщить рассуждения автора — было то, что они, казалось, оставались самими собой и когда требовали план с секретарей райкомов и срезали последние граммы с колхозных трудодней, и когда занижали зарплату рабочим, и когда требовали снижения себестоимости, и когда повышали розничные цены, и когда, растроганные, говорили с женщинами в сельсовете, вздыхая от их нелегкой жизни, сокрушались па, поводу тесноты в рабочих общежитиях. Базис точно подмеченной, Гроссманом их двойственности — когнитивный примитивизм (одномерная модель мира в партийно-классовом свете), который являл сплав отчасти сакрализации предначертаний самодержца, отчасти инстинктов самосохранения сведущих лиц, представлявших всю беспощадность действия тоталитарной машины, и который (привитивизм), прибегая к парафразу мысли В. Ланщикова, заставлял лицемерить, спекулировать на покорности и доверии трудящихся не столько к людям линии, сколько к Линии, верность которой они (номенклатурщики) как бы собой воплощали.
Довольные жизнью, имеющие доступ ко всем благам от заезжавшего через окно на коне в загородный дом Ворошилова до бросавшего жене в лицо апельсиновые корки и окурки и пускавшего в лицо сыну Васе табачный дым подгулявшего Сталина, за редким исключением оставались они слабыми, мелкими, малоспособными, дешевыми, полуобразованными, бесцветными, грубо идеологичными совчиновниками, склонными к тривиальному бытовому хамству.
Группа Б. Типичная серократия (Баткин) — «чиновники j вчерашнего и сегодняшнего дня», «дельцы и пошляки», «не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы», по выражению Гоголя, «метущие свой кусочек улицы». Люди, во имя социальной роли утратившие яркость, личностность, оригинальность. Тургеневский Гамлет Щигровского уезда не мог избавиться от душевном муки, идущей от понимания того, что он — не оригинальный человек. Не то представители новой молчалинской страты — раритеты советской генерации управленцев, всякого рода назначенцы и выдвиженцы.
Безликие, местечковые угрюм-бурчеевы, некомпетентные ни в чем, но мобилизованные и призванные партией, обретавшие вдруг компетенцию во всем, ломатели дров, головотяпы, они были абсолютно свободны от комплексов, не испытывали неудобств от собственной внутренней ущербности. Поднятые на свет божий политической трескотней, эффектами «барабанного боя», всю свою отданную служению делу партии жизнь они употребляли на ведение до мозга костей фискального курса «Даешь1» Склонные к коридорным играм, нашептываниям, подсиживаниям, возне по добыче наград, выбиванию привилегий, представители этой группы 1 — плоть и кровь аппаратчицы.
Тревогу относительно засилья последней один из первых (хотя бескорыстно) забил Троцкий, 8 октября 1923 г. обнародовавший свои опасения в нашумевшем письме ЦК. Аналогичную озабоченность выразили и 46 большевиков (среди них — Пятаков, Преображенский, Косиор, Осинский) в коллективном обращении в высший партийный орган, где отмечалась порочность административно-командных орграспределительных методов деятельности, когда люди на места (без выборов) подбирались и назначались центром, а затем в свою очередь избирали центр. Что сталось с ними, как со всеми, кто позволял сметь свое суждение иметь, мы знаем.
Неумолимый молох кулуарного назначенства, «жестко огосударствленный, устрашающе массовый и безличный, полностью идеологизированный и квазиполитизированный, разворачивающийся в условиях нарастающего тоталитаризма, коллективизации, террора», продолжал тем не менее делать свое дело. Сотни тысяч «спецов» были выброшены из армии, госаппарата, промышленности, тонкий слой профессиональных революционеров был рассеян и уничтожен. Ставшая эксмассовой партия засосала в себя выдвиженцев, которые «вверх вызывались, кое-как подучивались, сортировались, истреблялись, набирались по новому призыву, обрабатывались, устрашались, натаскивались на лозунги и установки, обучались слепому послушанию и вере, исполнительности и самоуверенности, и готовности к расправе», — так формировались миллионные ряды сталинской команды.
Доля образованных, интеллигентных лиц в ней катастрофически редела. На Х1Ч съезде ВКП(б) делегатов с высшим образованием насчитывалось 5,1%. Удельный вес большевиков с дореволюционным стажем к 1928 г. составлял 1%.
Малограмотные люди одобряли малограмотные действия. Произошло то, от чего предостерегал Плеханов: центр партии съел партию. Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений— указывала Р. Люксембург — жизнь отмирает во всех общественных учреждениях, становится подобием жизни, при котором действующий элемент лишь бюрократия.
Так и случилось. Аппаратные зубры и волки — сангвиники, жизнелюбы, лукавцы, а также истеричные злобные фанатики, тупые исполнители и тьма-тьмущая человеческой дряни всех сортов, перенесшие на Вождя свою преданность партии, обрубили в себе и во всех все, кроме пользы Общего Дела;, не профессионалы, не политики, не работники, не интеллигенты, а «кадры» — эти-то люди должны были и в действительности «решал и все».
Группа В. Слой среднемелких прихвостней, держиморд режима, ревнительных малют Скуратовых, дарителей всех и вся. 1 Духовные и физические каратели, вертухаи, откровенные садисты, нравственные выродки, перерожденцы, забывшие, что произошли от людей, рабы, в своем заплечнодельстве упивающиеся рабством, мясники, психологические уроды, те, кто воочию — весомо, грубо, зримо — демонстрировал, «сколько весит наше государство» всякие там мироновы, хваты и иже с ними, точно губки впитавшие весь ужас, смрад, боль сталинской эпохи.
Существование данных псов предопределяется логикой общественных отношений тоталитаризма — главным образом тем, что аппарат здесь не управляет, а властвует, и что социальная техника здесь рассчитана на «возможность чудес»— выполнение (теперь-то мы знаем какое!) тех же пятилеток в 2 или 3 года (к чему тогда Госплан?!) и т. д. Поскольку жизнь, избегающая чудес, в маниловские прожекты аппаратчиков не: укладывается, надо что-то делать — успокаивать народ, объяснять ему, что да как, искать виноватых. Тут-то и требуются услуги натасканных в зубодробительстве шестерок, вершащих суд неправедный, набрасывающих на массы узду покорности и страха.
Представители этой группы, таким образом, — опричники тоталитаризма, чьими кровавыми руками непосредственно отправляется культ, не знающей ни юридических, ни этических барьеров, репрессивной центральной власти. В социологическом отношении они играют роль своеобразно- го социального буфера, разделяя слуг народа и народ и делая абсолютно недосягаемыми, закрытыми, первых для второго и полностью досягаемым, открытым второго для первых.
Группа Г. Говоря о данном общественном слое, правильно подчеркнуть некую двойственность социально психологического измерения обсуждаемого предмета. С одной стороны — рекордизм, перво проходчество, воодушевляемый, мотивированный порыв («мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»), езда в светлое незнаемое, атмосфера подъема, завороженности, которая, по словам Л. Я. Гинзбург, позволяла жить, повышала тонус, была подлинной, искренней у массового человека и у самых изощренных интеллектуалов.
Что питало энергетику актинизма тех дней? Как представляется — чувство сопричастия грандиозной социальной утопии, невиданной. дотоле попытке при опоре на силу, натиск, действие, самоутверждение перекроить мир на началах свободы, равенства, справедливости. Магия преобразования, — подлинный контекст жизни того времени. Человек видел в себе титана, которому все по плечу. И многочисленные техницистские, космистские утопии обсуждаемого периода — достоверное, точное тому свидетельство. Не песни, не религия, не музыка, а «шеренги и толпы станков, подземные клокоты огневой печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь молчаливого пресса» (А. Гастев) — вот ценности и ордена, поднимаемые на щит действующей тогда идеологии.
С другой стороны — репрессии, манекенщина, ритуальность, пропагандистская обработка, лакировка, насаждение грез, снов, мифов, оболванивание, запугивание, нажимные, надрывные механизмы поддержания «народного порыва».
Так что на вопрос: сколько было энтузиастов, т. за вычетом: 1) процента участников индустриальных сталинских строек, всех «Магниток», дорог, рудников и пр., составленных из заключенных ГУЛАГа: 2) раскулаченных; 3) бежавших в бараки, на «стройки социализма», спасаясь от деревенского голода; 4) оставшихся на селе работать за «галочки», а затем просто не могущих бежать за отсутствием паспорта, — за вычетом всех этих на поставленный вопрос, сколько из них («энтузиастов») было людей искренних, по убеждениям готовых строить и «за ценой не стоять», на этот вопрос дать ответ мы не решаемся.
Героизм. Использование понятий, подобных данному, естественно, требует сугубой ответственности. Поэтому для упреждения недоразумений уточним: понятие «героизм» употребляется нами не как оценочное, а как типологическое оно обозначает специфический стиль, характер поведения членов общества.
Герой — человек, способный преодолевать конечность, ограниченность за счет предельной мобилизации собственных ресурсов в решении неординарных, в полном смысле слова непосильных задач. Быть суперменом и одновременно
героем нельзя. Герой — человек рядовой, однако действующий за гранью возможного.
Некогда в порыве отчаяния Чернышевский утверждал; в России — сверху донизу — все рабы. В подобной универсальной редакции эту мысль как адекватную, разумеется, принять невозможно. Верно: в России рабов много, но отнюдь не все — рабы, о чем мы узнаем в том числе и сегодня.
Вакханалия насилия, прибегая к слогу Солженицына, канализация лагерного социализма, заглатывающая и переламывающая «простых советских людей», и та не разлилась по стране сплошным безнадежным половодьем рабства. В безбрежных потоках надломленных попадались ручьи, ручейки, ручеечки, капельки несгибаемых, кто не жертвовал самостью, находил внутреннюю способность противостоять жесткой и жестокой агрессивной тоталитарности. Сохраняя достоинство, честь, свободу совести, несгибаемые становились оплотом оппозиционерства — неравной, заведомо обреченной, а потому в высшей степени героической борьбы с властью.
Тоталитарное общество гомогенно лишь на поверхности. В чреве же его — бурление. И у сталинизма были противники. В политике — участники и представители «антипартийных» блоков, делегаты XVII съезда ВКП(6), голосовавшие против «гения всех времен и народов», Раскольников, Рютин...; в литературе — Платонов, Зощенко, Булгаков, Мандельштам...; в науке — Вавилов, Рапопорт в армии— Тухачевский, Гамарник, Рычагов...; в молодежной среде— деятели воронежской организации...; позже — диссиденты, правозащитники, катализирующие «выдавливание из каждого из нас раба» (Сахаров, Григоренко, Галич, Габай.). За что ратовали антитоталитарии? В политике — за избавление от двух напастей. Внизу — от власти тьмы, вверху — от тьмы власти. Для оптимального движения, как известно, нужны парус и руль. У нас был, а во многом и остается, один руль — сплошное (и мало компетентное) руководство. Культ власти, парализовавший животворные процессы самоорганизации общества, повлек у нас:
— внизу — распад производительного, продуктивного потенциала, о чем свидетельствует отсутствие заинтересованности в труде (последняя выполненная пятилетка— восьмая);
— вверху — вседозволенность, бюрократизацию, сословность, иерархизация как и предвидел Бакунин, бесконтрольное правящее меньшинство представляет не народ, а себя и свои притязания на управление народом, мало-помалу оно превращает его в «управляемое стадо». (Уже в 1939 г. Троцкий отмечал, что в СССР верхушка, составляющая 11— 12% населения, получает около 50% национального дохода В США же высшие слои, насчитывая 10% населения, получают приблизительно 30% национального дохода.) В экономике — за многообразие форм собственности, внедрение олигополистически-конкурентных начал, отмену эгалитаризма, милитаризации трудовых отношений, развитие системных признаков товарного производства — рынка, торговли средствами производства, ориентации на прибыль, свободу ценообразования. Хозяйственным оплотом тоталитаризма была и остается государственная монополия в производстве. Осознавший это горячий поборник последней Троцкий вынужден был изменить свои взгляды. Он признавал: «В стране, где единственным работодателем является государство, оппозиция означает медленную голодную смерть. Старый принцип- кто не работает, тот не ест, заменяется новым: кто не повинуется, тот не ест». Отсюда, если залог человечности — демократизм, если залог демократизма — свобода, то залог свободы — экономическая независимость.
В науке — за интеллектуальную свободу. Гносеологический стержень интеллектуальных занятий — начало достаточного основания, следование которому позволяет с должным правом утверждать о том, что есть, — что оно есть, а о том, чего нет, — что его нет. Идеологический каток тоталитаризма разрушает механизм действия этого начала. Закон достаточного (разумного) основания подменяется законом конъюнктурного основания, дезавуирующим любые не укладывающиеся в прокрустово ложе партийных идеологем продукты науки.
В третьем рейхе воевали со специальной теорией относительности, усматривая в ней «семитское подрывание основ христианской и нордической физики». У нас также воевали с этой теорией, объявляя ее «несогласуюшейся с диалектическим материализмам». Вообще тоталитаризму свойственен антифундаментализм, выражающийся в узколобой прагматичности, недоверии к «чистым» исследованиям. Разрыв с тоталитаризмом по этой причине определяется признанием само ценности, надыдеологичности истины, смирением перед объективностью, готовностью на отречение во имя ее.
В идеологии — за веротерпимость, политический плюрализм, легитимизации .оппозиции. Чтобы лишить большинство независимого мышления, достаточно заставить молчать творческое меньшинство. Последнее составляет задачу специальных декретов, указов, законов, подзаконных актов, -„ придающих государственных статус определенным видам взглядов. В гитлеровской Германии, скажем, был издан за- кон о единой для всех идеологии — «Gleichschaltungsgesetz», нормирующий мировоззрение (ср. с гипертрофированной ролью марксистско-ленинской идеологии в нашей жизни). Отсюда — казарменность частной духовной жизни.
Недалеко ушла от нее и духовная жизнь общественная. Причина ее инфернальности — отсутствие оппозиции, которая, исключая лояльность в качестве высшей социальной ценности, играет роль гаранта необратимости нововведений. Просматривающаяся при тоталитаризме непоследовательность реформаторства, нейтрализуемость политических модернизаций в любых аспектах — в неограниченности действий контрреформаторов, не связываемых в своих антигражданских инициативах какой-либо официальной критикой. Поэтому историческая обратимость, зыбкость, шаткость, недолговечность реформ — шиболеты тоталитарной социальность, которая нетерпима ко всяким видам направленной, необратимой, т. е. прогрессивной изменчивости.
В области прав человека — за становление правового государства, верховенство формальных прав, гарантии фактического равенства граждан перед законом. В тоталитарных социумах популярно противопоставление правового гocyдарства справедливому государству. В первом, как утверждалось, проводится принцип отсутствия юридических привилегий, во втором практикуется «неформальный» подход к субъектам права в зависимости от обстоятельств (учет которых — компетенция власти). Согласно классическому разъяснению А. Дайси, правозаконность означает прежде всего абсолютное главенство, или верховный авторитет, официально действующего законодательства, а не произвольных распоряжений властей, и исключает не только произвол со стороны правительства или предоставление ему каких-либо исключительных прав, но даже наделение его широкими дискреционными полномочиями.
Осуществляемое при тоталитаризме ущемление верховенства формального права (можно ли осудить представителя номенклатуры? и как это сделать?) влечет деспотию. Человек свободен, когда повинуется не людям, а закону. Этот принцип вслед за Вольтером (и позже Кантом) проводили и воспроизводили все, кому дороги судьбы Свободы и Закона, но, конечно, не тоталитаристы, которые, отметая превентивные «правила игры», по сей день настаивают на предоставлении властям чрезвычайных прав действия «по существу ситуации».
«Именно в культуре, — говорил Брауэр, — заключается победа. Неизвестно, что может восторжествовать... трусливый расчет или героизм». Культура — категория надвременная, эпохальная. В соответствии с универсальным законом развития человеческого духа — законом восхождения от абстрактного к конкретному — культура в любом случае побеждает. Побеждает в итоге, в перспективе, в тенденции, в принципе. На локальных же ее интервалах, рубежах промежуточных— чередующееся торжествование то трусливого расчета, то героизма. Резюмируя мысли на тему последнего, подчеркнем: бытие героев — не созвучно времени, оно стоит как бы над ним, обращено к лицам, но открыто народам, потому благоговение перед героями растет с расстоянием, наполняя уверенностью — пока есть герои, есть будущее, культурный поток не иссякнет.
Аутизм. «С недоумением спрашиваешь себя, — как бы предвидя значимость данной темы для нашего времени, еще в прошлом столетии предлагал задуматься Салтыков-Цедрин, — как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний, поруганного и ниоткуда незащищенного существования? — и, к удивлению, отмечаешь, однако ж жили!».
Жили... Но как? Каноном бытия огромного молчаливого большинства населения — не апологетов и не героев,— которое составляли команды ГУЛАГа, репрессированные, ссыльные, безвинно осужденные и многие, прямо не пострадавшие, но ущемленные, придавленные обстоятельствами, в себя ушедшие социальные аутсайдеры, не пустые и не бессодержательные; а не желающие или не могущие разделить и принять навеваемые агрессивной действительностью, умозрениями сталинского идеологического фидеизма принципы жизни, каноном бытия этих людей — участников и соучастников событий поневоле — была заштатная философия нарочитого ухода от широких контактов с обществом, философия пигмеев, не одержимых комплексом Герострата: «не высовывайся». Да и как иначе, «объективно жизнь в тоталитарном обществе тяжела и опасна. Человека пугают внешними, и внутренними врагами, ему действительно угрожает голод и внезапный арест. У него нет дома, имущество его сведено к минимуму, его связи с миром от него не зависят, и ничто в его жизни не гарантировано от вмешательства государства».
Представителями Франкфуртской школы введено понятие «авторитарная личность» с такими чертами ментальности, как преклонение перед властью, отсутствие сомнений в ее правоте, пресмыкание перед вышестоящими, жестокость и подавление нижестоящих и т. п. Обсуждаемый типаж в отличие от указанного правильно квалифицировать как «апатично-инертную личность», безусловно неприемлющую заложенную в тоталитаризме специфическую плату за «безопасность и прогресс», которая обобщенно выражается «нарушением прав человека», но не имеющую внутренних резервов заявить свой протест.
Разумеется, уважать этих людей не за что. Однако и презирать их невозможно. Исключительный человек идет на борьбу — человек-подвижник, чувствующий в себе достаточный запас мужества, воли, интеллекта. Требовать же ото всех подвижничества нельзя просто потому, что большинство, пребывающее в нормальной самоочевидной рутинности (эти понятия не несут оценочного отношения) повседневной жизни, на это не способно. Уже не говоря о том, что атмосфера страха, различных видов насилия, несвободы, дезинформации, шантажа, обмана сама по себе исключала стратегию тираноборчества, утверждения идеи человеческого достоинства в массовом масштабе.
Все жили — и я жил. Все принимали — и я не выступал против. Все возносили — и я не был исключением. Проглядывающая в этой экзистенциальной линии ритуальность, мимикрия суть не что иное, как защитная реакция индивида на всесильные обстоятельства.
Власть, опирающаяся на силовую иерархию, наследственна, а с наследственной властью, как правило, воевать бесполезно. Верить же, подобно шукшинскому попу, в авиацию, механизацию и прочие плоды просвещения и научно-технического прогресса у многих не хватало глупости. За то, что здесь происходит, ответствен не я. Так мог сказать и в действительности говорил себе каждый неохотник входить в клетку с хищником, чья душа была соткана из смыслов1937 г.
Представитель истины, герой не имеет права на бездействие. Но не таковы были эти люди, которые не хотели жить и не могли умереть, а потому ждали. Ждали финала тоталитарного трагикомического квипрокво: не все для людей, а люди для всего.
Гуманизм. Обеспечение всесторонних предпосылок для свободного саморазвития человека, когда воздействие внешнего мира стимулирует у индивида положительное проявление его задатков, наклонностей. Во всем этом — фактическое соблюдение практического человеколюбия, конституирующего:
— признание личности наивысшей ценностью;
— признание высшей целью социальной деятельности неуклонное повышение качества жизни, движение ко все более полному удовлетворению многообразия потребностей, создание оптимальных условий для гармоничной самореализации индивида;
— признание каждого не средством, а целью общественной практики, полномочным субъектом коллективных действий;
— внутреннее единство основных интенций членов общества от равноправия народов до международного сотрудничества на базе взаимотерпимости, невмешательства во внутренние дела;
— уважение к достоинству граждан, их правам; — гарантии экзистенциальной свободы, социального участия;
— инициацию само возвышения. Вводя мощный духоподъемный идеал, корректируя верчение истории в соответствии с требованиями достойной жизни, гуманизм акцентирует «автономное воление», «независимое целеполагание», «продуктивное усилие». Нет нужды сгущать краски, квалифицируя данную экзистенциальную стратегию как нереалистичную. Инициативное родовое движение во времени, переход от худшего к лучшему, которое задним числом для человечества является прогрессом, «не имеет того же значения для индивидуума». Верно. Но представляя амбивалентность прогресса, гуманизм не строит идиллий раскрепощенно-свободных состояний человечности. То, что он делает, можно понять как заинтересованное беспокойство о человеке ранее, нежели появляются для того поводы.
«Ничто не строится на камне, все на песке. Но долг человеческий строить, как если бы камнем был песок», — говорит Борхес. Полагая онтологию жизни «от первого лица», усматривая в человеке не «звериную морду», а «чудо свободы», где происходит встреча лица с богом, гуманизм видит смысл мироздания в исполнении сапиенсом назначения быть Человеком.
С вековой дистанции очевидно: интенции на человеческую свободу, индивидуальную самобытность, личностную само- достойность обусловливают единственно глубокое жизнеутвердительное кредо. В сообществе людей нет места отношению к «другому» как вещи. «Быть для себя во имя всех» — составляет непреходящий канон респектабельного существования. Тем более в ситуации нашего кризисного века, когда всегда, имевший дело с сушим человек неожиданно оказался один на один с самим собой.
1.3. СОЦИАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ
Социальный институт — понятие двухаспектное. Первый аспект: ценностно-нормативная структура общества; здесь рассуждают об устоявшемся комплексе ценностей (принципы, нормы, установки, установления), структурирующих и конституирующих многоразличные сферы человеческой деятельности с позиций ролей, статусов. Второй аспект: общественные системы; здесь обсуждают проблематику вполне конкретных социальных общностей (модусы, слои, организации, группы). Оба аспекта понятия, конечно, связаны: ценности институционально воплощены (объективированы, экстернализованы); институты ценностно организованы (законосообразны, интернализованы через мотивационно-волевой пласт их представителей). Естественной предпосылкой социальных институтов выступает интеграция, на основе стандартов, регулятивов (нормативный порядок социума) связывающая разнородные общественные части в единое целое (социальные системы).
Нормативный порядок и социальные системы, — подразумевая множество насильственных и ненасильственных средств, методов, задающих ролевую, поведенческую, достиженческую определенность межсубъективного взаимодействия, общения, ответственных за целенаправленное влияние на индивидов, обеспечение характера отношений между социальными силами, сбалансирование человеческой природы, высвобождение энергии масс, вмешательство в порядок вещей, преобразование тока событий, представление полномочий, воплощение решений, — одно и другое связывается действием власти.
Власть. В отличие от примитивного животное образного водительства, верховенства, привычки, спонтанных позывов первенствовать, власть — сдобренная цивильностью, облагороженная способность, порожденная внутренней организованностью, иерархированностью человеческих самопроявлений, которые реализуются в контексте заданных на них отношений побуждения и принуждения, управления и контроля, подчинения и соподчинения, координации и субординации, зависимости, взаимозависимости и полной и частичной независимости, т. е. всего того, в границах, при явном и скрытом, однако активном участии чего, развертывается обмен деятельностью, обработка людьми друг друга.
Структурный разрез предмета поставляет полифундаментальную картину со множеством таких измерений власти.
Социальный аспект: власть есть силовое отношение, выражающее доминирование — «не для того принимают участие в правлении, чтобы приобрести власть, но принимают участие в правлении потому, что чувствуют себя для того достаточно сильными» (Кнудсен). Необходимость фактора силы вытекает из общей логики отправления властных функций как функций социальных. Поскольку власть величина сочетательная — можно властвовать над другими и над собой (собой можно владеть) — власть означает способность проявлять свободу действий согласно своим целям и своей воле, что в отношении вторых лиц создает определенную систему ущемлений. Распространяя персональную модель мира на окружающих, вовлекая их (с их автономной чувственностью, сознанием, действием) в кильватерный строй своего само полагания, тем самым подрывая суверенитет себе подобных, мы властвуем.
Психологический аспект: власть есть отношение лидерства. Устанавливается в межличностном взаимодействии, где обосабливается ведущая и ведомая сторона. Первая — субъект, господин, вторая — объект, раб власти. Неравнозначный союз между ними крепится на суггестии в обилии форм персональной и социальной «алхимии» от обмана, лавирования, демагогии до вымогательства и шантажа; от воздействия авторитетом, угрозы силой до откровенного подавления. Сопряженность власти с. насилием подготавливает почву для прямого уподобления власти пороку: в необозримости своих ветвлений порок — альфа и омега власти; традиционные и не так уж несправедливые коннотации: власть — кровь, политика — запачканные грязью руки. Откладывая обсуждение этой темы, подчеркнем: как бы там ни было, тактика властвования требует соответствующего личностного антуража, подразумевая обострение чувства само и честолюбия, склонности повелевать и т. п.
Гносеологический аспект: власть есть целенаправленный способ утилизации знания. Подводная масса айсберга, подспудье власти — голый инстинкт, подсознательные интенции само давления. Они редко исчерпываюши, но, как правило, весьма сильны. Сильны укорененным в нас природно врожденным влечением, соблазном вершить судьбы мира, господствовать, возвышаться, преобладать, стяжать право «распять или отпустить», невзирая на желание и возможность окружающих понять и принять нас, воспоследовать нам. Надводная вершина айсберга, лицо власти — твердое знание и твердая же воля. По своей природе власть — сущность двусоставная. В плоскости «знание» актуализируется сознательный расчет действий и последействий в заданных обстоятельствах, учреждается рациональность. В плоскости «воля» оформляется жесткая подчиненность действий целям, складываются целеустремленность, настойчивость. Знание и воля — равно обязательны, равно присуши власти. Без знания власть дика — необузданна, импульсивна; без воли она отрешенна — мягкотела, недееспособна. Знание наделяет власть осмотрительностью, предсказуемостью; воля сообщает ей пафос актинизма. Нарушение оптимума знания и воли во власти при всех обстоятельствах чревато дисфункциями, крайними выражениями которых оказываются волюнтаризм и нереализованность, рахитичность и умозрительность.
Организационный аспект: власть есть негэнтропийный ресурс, воплощающийся в наращивании порядка, уровня организации. Синергетический эффект власти (в идеале) связан с квалификацией и адекватным чувством жизни властедержателей, повышающими их созидательные возможности. Однако дело вовсе не ограничивается компетентными усилиями ех officio. Нюанс заключается в том, что устанавливаемый властью порядок обеспечивает простор деятельности преимущественно репродуктивной, несомненно сковывая творчество личностей и масс. В результате новаторская инициатива, ео ipso властью не утвержденная, ищет обходные, пути, рождаясь вне исходной организации и установленного порядка. Последнее подрывает наличную власть, заставляя модифицировать ее формы.
Политический аспект: власть есть способ осуществления влияния, подчинения, принуждения, побуждения в соответствии с фактическим балансом сил. «Непосредственная обязанность профессиональных «мыслителей», — указывает Вебер, — состоит.... в том, чтобы, сохранять трезвость. перед лицом господствующих идеалов, какими бы величественными они ни казались, сохранять способность..«плыть против течения», если в этом, окажется необходимость». Ничего подобного не может позволить себе профессиональный властитель, погруженный в конъюнктуру, которая подрывает принципиальность его решений и действии, подтачивает гарантии предсказуемости в отношении превышения полномочий. Отсутствие четких ориентиров, ручательств перед собой и подвластными, неотвратимость произвольных или насильственных действий в практике власти придают своеобразный динократический колорит властной сфере как области социально и персонально значимых реализаций. Воистину страшно то, что существуют обширные жизненные пространства, где нет ничего страшного.
ГЕНЕЗИС ВЛАСТИ. Подлинные корни власти — в объективном ходе социогенез, где посредством обрядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних рычагов практической организации целесообразной человеческой общежительности мало-помалу кристаллизуется и закрепляется специализированный механизм регуляции индивидов. С этой точки зрения власть упрочивается как инструктивная канва межиндивидной кооперации, возникающая вследствие натуральной необходимости упорядочения, структурирования дифференцированной групповой деятельности. Отслеживание последовательности звеньев, влекущих оформление важнейших слагаемых властного антуража общественного существования в виде гаммы отношений, действий, реакций procuration, квалифицируемых в терминах должностного, регулируемого, санкционируемого, направляемого, дает такую картину.
Набор реквизитов власти (бюрократическая иерархия) устанавливается в коллективе вследствие высокой социализированности его членов, логики и архитектоники совместного производства жизни. В истоках власти — объективная неоднородность положения людей в социуме, расчлененность их ролевых функций. При тотальном равенстве (фикция) власти нет; власть произрастает из объективных различий. В романтическую эпоху контрактивизма (модель общественного договора) муссировалась идея подчиненности власти праву: на базе права де вырастают властные (государственные) институты. Правовой генезис власти отстаивали Гоббс,
Локк, Спиноза, Руссо, Кант. Иную линию рассуждений прорабатывали Гегель и Джентиле, привязывавшие властно- политический фактор к морально-нравственному. Мы не вполне понимаем аргументы указанных мыслителей и не разделяем их в той мере, в какой понимаем.
На наш взгляд, право, власть, мораль — косубстанциальны, что означает их невыводимость друг из друга: нет ни, логической, ни хронологической приоритетности одного явления перед другим; они рядоположны, однопорядковы, вырастают из единого естественного ствола, каким выступает стихия человеческого общения. С позиций саморегуляции и самоорганизации этой стихии одинаково важны и морально, этические механизмы воздействия на индивида, затрагивающие совесть; и правовые рычаги, апеллирующие к множеству общеобязательных правил поведения, инспирируемых вначале преданием, а затем государством; и властные инструменты, обусловленные динамикой взаимодействия субъектов в обществе, его горизонтальной и вертикальной структурированностью. Поскольку без этих комплексов, вместе взятых,:. возможность нормальной, не говоря уже оптимальной, меж-индивидной коммуникации представить нельзя, способы внутренней (мораль), внешней (право) корректировки деятельности наряду с ее дисциплинарным упорядочением (власть) обязательны, неустранимы. Отсюда фондирование каких-то компонентов обозначенной тройки самими собой несостоятельно, некритично. Нет общества без морали, права, власти в противном случае нет общества.
Происхождение социальность, а вместе и наряду с ней аксессуаров власти, регуляризации жизни нельзя выводить из подавления природной агрессивности, зоологизма человека. Такая линия, противореча прямым наблюдениям, не соответствует фактам, не отличается логическим совершенством, в концептуальном отношении не продвигает в понимании становления ни общества, ни ценностей.
Возникновение социальность и координированных с ней властных, правовых, этических, а впоследствии морально- ценностных структур правильно связывать с упорядочением взаимодействия особей в первичных формах первобытного человеческого стада во всех ипостасях проявления коллективной жизни от труда до совокупления.
На стадии ранних гоминид на ценностный строй жизни (власть, право, этика) в форме системы «этикетных» отношений влияет множество сугубо определенных природных факторов: лабильность положений членов групп ближайших предков человека, или древнейших людей, их (групп) численность, соотношение, подвижность полов, количество самцов, самок, интенсивность перехода особей из групп в группы и т. п. Они-то (отмеченные факторы), собственно, и образуют исходную канву архаичной организации, упорядочения жизни: та же функциональность деятельности, вынесение половых связей за рамки коллектива (начала экзогамии), прочная, длительная сцепка детей с матерью (начала матрилокальности), табуация кровосмесительства, редкость спаривания представителей разных поколений и т. д. На этой базе уже складывается некая примитивная система норм, регулирующая интеракцию ранних гоминид и дающая начало функционально-социальным, ценностно-этическим связям. Дальнейшая логика их совершенствования подчиняется необходимости эффективизации всех типов совместной коммуникационной и производительной активности, умножающих число неинстинктивных реакций и благоприятствующих оформлению негенетического — этико-культурного вида наследования.
Возникший как отвлечение от конкретных бытовых процессов (всей реализующейся в жизни палитры самоутверждений и самопроявлений) властный, правовой, этический истеблишмент выполняет важнейшие цивилизационные, и социализационные функции: завязанный на опробованные и легализованные адаптацией оптимальные, целесообразные программы действий, взаимонеущербные и взаимонеущемляющие, он несет в себе некий гуманитарный пафос, обязывая усваивать и присваивать досконально отработанный рациональный кодекс, уклад, устой жизни. Процесс социализации, таким образом, сопряжен с процессами империализации, юридизации и этизации первый без последующих невозможен. В дальнейшем повышающие адаптационный потенциал человека правила внешней регуляции поведения (власть, право, этика) дополняются механизмом внутренней его регуляции — моралью.
Санкции права управляют деяниями личностей как социальных людей, граждан. Морально-этические санкции управляют деяниями личностей как цивильных существ; регуляция в этом случае идет по линии нормативов, инспирированных не коллективной, а частной жизнью. Координированные с этими двумя видами санкций властные регулятивы синтетичны: они управляют деяниями личностей как индивидуальных общественных существ (социальных индивидов).
Связанное по генеалогии с правовым и морально-этическим сознанием властное сознание согласуется и с нормами права, и совестливостью, утонченным чувством «Я» Homo Нщпапы, имеющим обязательства и перед законом и перед самим собой. Вообще говоря, неотвратимость санкций вызвана неизбежностью раскаяния приобщенного к культуре индивида. Но не в этом одном дело. Санкции обостряют гуманитарную рецепцию личности, поступающей добропорядочно не, по корысти (ожидание воздаяния ли, покаяния и подобных им чувств), а по призванию — ввиду самоуважения, не позволяющего падать в собственных глазах и обязывающего поддерживать духовное благородство, соблюдать само идентичность, не раздваиваться, пребывать целостным и цельным, соответственным своему предназначению представителем высшей сферы мироздания.
ГРАДИЕНТЫ ВЛАСТИ. Возникая из ролевой неоднородности людей, власть сводится к системе преимуществ, представляющих дополнительные степени свободы и дающие право одним влиять на самоутверждение других. Операционализируют власть позитивные (стимулирующие добровольное подчинение) и негативные (осуществляющие принуждение) санкции, которые усиливают асимметрию субъекта
и объекта власти. Вообще говоря, наличие подобной асимметрии — стандартное место в ситуации власти. Между тем обнаруживается нюанс, упускать из виду который недопустимо. Все упирается в предел полномочий властных функций, переступать который нежелательно, опасно там, где 1 баланс кардинальных целей и средств поддержания власти подрывается, власть вырождается.
Цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвенного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) противодействовать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовывать напряжения, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности общественного целого, способствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики: от безобидных вольтфасов, патронажа до администрирования, устрашения, применения силы. Поскольку небезболезненные механизмы власти сосредоточиваются у отдельных лиц, реализующих основные цели власти в соответствии с законом ее укрепления, возможно противоречие между субъектом власти — властедержателями и ее объектом — народными массами. Развращаясь властью, субъект власти обнаруживает заинтересованность в наращивании и продлении господства, тогда как объект власти — народ, жаждущий увеличения свободы и благосостояния, стремится к независимости, достоинству, достатку. Настает момент, когда массы перестают санкционировать власть; последняя утрачивает почву для своего существования. Понимание зависимости силы власти от поддержки народа определяет необходимость балансировки оппозиции субъекта и объекта власти: искусство власти — в умении гибко и быстро реагировать на запросы масс, что собственно, позволяет предотвращать политические катаклизмы. Взаимодействие власти и масс (в идеале) должно быть легальным и легитимным. Лишь в этом случае народ живет, а не прозябает, власть правит, а не насилует.
ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ВЛАСТИ. Три вещи способны подчинить себе все — насилие, хитрость, лицемерие. Предотвращению перерождения власти во всевластие и самовластие способствует учреждение продуманной системы контроля. От произвола власть удерживает не источник (скажем, большинство голосующих), а ограничения.
Поиск приемлемого регламента, слаженного, согласованного взаимодействия властей начинается с древности, где исподволь, постепенно кристаллизуются две значимых идеи: идея права как властного фактора благодаря поддержке права публичной властью и идея правовой государственной власти благодаря признанию публично-властной силой обязательных правовых норм. Именно эти две идеи заложили фундамент конструкции совершенно организованной власти, обеспечивающей свободу личности в условиях правовой государственности. «Свобода людей, находящихся под властью правительства, — указывал Локк, — заключается в том, чтобы иметь постоянное правило для жизни, общее для каждого в этом обществе и установленное законодательной властью, созданной в нем; это — свобода следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда этого не запрещает закон, и не может быть зависим от постоянной неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека».
Дополнительный момент в представление о разделении властей привнес Монтескье, выступивший с концепцией взаимного сдерживания законодательной, исполнительной и судебной власти; «Для того, чтобы предупредить злоупотребление. властью, необходимо, как это вытекает: из самой природы вещей, чтобы одна власть сдерживала другую. Когда законодательная и„исполнительная власти объединяются в одном и том же органе... не может быть свободы... С другой стороны, может быть свободы, если судебная власть не отделена от законодательной и исполнительной. И наступит конец всему, если одно и тоже лицо или орган..) станет осуществлять все три вида власти».
Смысл разделения властей в гарантиях от внеправовых норм применения силы. Поскольку факт законотворчества сам по себе не влечет наличия или исполнения закона, порукой от произвола и бесправия является сила контроля суда и общественного мнения.
ФОРМЕ ВЛАСТИ. Система власти глубоко эшелонирована, слагается из сети политических, экономических, военных, дипломатических, бюрократических, финансовых, правовых институций, придающих дисциплинарную организованность общественным связям и очерчивающих значимое пространство власти. В нем обосабливаются центральные инстанции (административный аппарат), непосредственно подчиненные им структуры (управление среднего уровня) и предметы манипулирования — индивиды, малые группы, прочий «человеческий материал» — масса.
Если власть обладает безраздельной монополией социальных инициатив на выработку, принятие и реализацию решений, она приобретает вид жестко централизованной (интегральной) власти. Если же сферы приложения власти регламентированы (итог давления оппозиции, волнений демоса и тому подобного), радиусы ее действия обозначены (совершенство законодательства), локализованы (механизм сдержек и противовесов), власть отправляется в режиме дифференцированной (интеркурсивной) власти. Основанием такой типологизации, очевидно, является интенсивность властных потоков, степень силового влияния властных структур на элементы социума. Пограничными точками в диапазоне властного регулирования общественной жизни соответственно будут абсолютизм — гипертрофированная государственная (этатизм) или личная (авторитаризм) власть и анархия— универсальное отрицание консолидирующей ценности властного фактора. Поскольку и всевластие, и властный нигилизм — нетерпимые социально-политические аномалии, на значительных временных интервалах цивильной жизни воплощаются гораздо более умеренные формы.
Логика властной организации общества„включающая формы правления, типы политических режимов, виды государственного устройства, в целом векторизована. На масштабных промежутках истории отчетливо направленное движение от безграничной к ограниченной власти. Безграничная власть вбирает многочисленные модификации политико-государственного абсолютизма от молодо полидержавности. Абсолютизм (самодержавно-тиранический строй) как разновидность апостольства в вопросах власти представляет самовластное всевластие, многом бессмысленный политический произвол, в принципе свойствен добуржуазному состоянию, однако, в варианте диктаторских, деспотических, авторитарно-хунтистских, феодально-монархических клик, фундаменталистские, бонапартистских тираний реставрируется в современности. Характерные предпосылки абсолютизма — слияние законодательных и исполнительных структур, организующих и контролирующих инстанций, узурпация власти одним лицом (группой лиц), беспощадное и беззаконное ущемление прав и свобод подвластных.
Абсолютизму противостоит опирающийся на либерализм и парламентаризм демократизм, который на деле реализует гражданскую самодостаточность и само достоинство граждан посредством повсеместно гарантируемого и соблюдаемого всеобщего равенства и ответственности.
ВЛАСТЬ И МОРАЛЬ. Налицо дилемма «мораль — власть», навеваемая сомнениями, совместима ли власть с нравственностью, возможно ли быть политиком с «чистыми руками». Перспектива снятия дилеммы, освобождения образа властителя от неблаговидных и непременных криминальных коннотаций видится в следующем.
Верно, не все сферы общественно полезной занятости изначально моральны. Такова, к слову сказать, экономика, крепящаяся на трудно совместимой с моральностью меркантильности: не нравственные каноны, а деньги здесь — базис коммуникации. По аналогии с этим возникает искус расценить и рабу молвы, расчета и страстей — политику, фундируемую конъюнктурностью, эффективностью, выгодностью.
При всем том, однако, спрашивается: грозит ли смещение акцентов деятельности с моральности к практицизму утверждением вседозволенности? Никакой предзаложенности этого при вдумчивом рассмотрении не обнаруживается. Лишь на поверхности власть — имморальная игра без правил. Свой регулятивный, ценностный у власти есть (и Аттила ведь богам поклонялся): он обеспечен архизначимой логикой предсказуемого функционирования власти как облаченного колоссальной ответственностью за социальное благополучие компетентного института, опирающегося на высокие начала долга и гуманитарного величия. Отсюда убежденность: априори во власти дефицита морали нет; справедливость и власть не взаимоисключающи; властный реализм и морализм не против6полагаемы:
Сказанное позволяет развеять некогда пользующиеся кредитом, но бесперспективные; догматические доктрины в философии политики, связанные с именами Макиавелли и Канта. Проводимая Макиавелли (Штирнером, Ницше) идея морального нигилизма в политике крайне отрешенная. Достаточно принять во внимание, что деятельность политических лидеров, предводителей отечества вся на виду: она прозрачна и строга, поддаваясь обозрению и управляясь своим неписаным кодексом чести, за соблюдением коего надзирают многочисленные правомочные инстанции — парламентские комитеты и комиссии, располагающие мощными рычагами официального и неофициального воздействия (вплоть до импичмента). Спекулятивна и искусственна и линия Канта, сталкивающего принципы государственно-политической и моральной сферы (важная для первой сферы свобода воли, инспирирующая правовой принцип, якобы аналитична, тогда как основоположения добродетели, вменяющие цели и не следующие из свободы воли, синтетичны). Откуда вытекает, что политико-государственная активность держится на разведении права (компетенция светских структур) и морали (компетенция церкви).
Сшибка политики с этикой утрачивает смысл при понимании того, что вершат судьбы мира не просто венценосные, а достойные люди. Человек властвующий одновременно и моральный человек, погружен в стихию гуманитарности. Данное обстоятельство, отмеченное в древнем «Зеркале князей», послужило основанием демаркации между достойным властителем и ничтожным властолюбцем. Требование моральности в политике свято, но гибко. Стратегически оно нацеливает на радикальное исключение из активности неблаговидных действий. Тактически же во избежание коллизий от соприкосновения абстрактных норм с конкретной, реальностью (вспомним бесконечный и нерушимый спор ригористов с утилитаристами) оно ориентирует на принцип наименьшего зла: слепое следование моральному кодексу (платформа Канта) неразумно и нерационально; нарушение его допустимо, если допущение зла позволяет избежать большего зла (теории легитимного ущемления прав). Как видно политическая этика распадается на два фрагмента: этику ответственности (понимание неоднозначности моральной регуляции деятельности при принятии судьбоносных решений) и этику убеждений (понимание необходимости исключения s идеале — из политики неблаговидных действий). И все же. Все же. Все же.
Как, спросим мы вслед за Оруэллом, человек утверждает свою власть над другим человеком? И ответим: заставляя его страдать. Иначе, если человек не страдает, как можно удостовериться, что он выполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать; в том, чтобы разрывать сознание людей на куски и составлять снова в таком виде, в каком вам угодно. При действующих структурах власти противоядия этому не дано. Взывания к внутреннему чувству, гуманитарному величию правителей недостаточно. Гарантия от издержек власти— уничтожение власти.
ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ. Власть и собственность функционально разведены в управлении (дивергенцию этих начал констатирует «правило Лэйна»). Подчеркнем, что речь идет именно о функциональном разведении. На сущностном уровне «власть и собственность могут быть разделены на какое-то время, но разлучить их навсегда никогда не удастся, поскольку, поняв болезненность подобного разделения, тленность сразу же купит власть либо власть захватит собственность».
Как один, так и другой исход прекрасно моделируется на фактуре нашей истории. Достаточно взять смутные времена конца XVI — начала ХVII веков (первый вариант) и конца ХХ века (второй вариант).
Власть и собственность совмещены в докапиталистических архаичных системах: власть как насилие, принуждение, подавление встроена в контекст производственных отношений, проявляется через формы внеэкономической зависимости. Рабовладельцы, феодалы единосущно носители как власти, так и собственности; рабы, смерды как безвластны, так и неимуши. Начиная с капитализма, власть и собственность расчленяются. Власть обретает черты института, аккумулирующего неэкономические связи рынок систематизирует связи собственнические. На Западе человек политический возникает одновременно и наряду с человеком экономическим. В России ничего похожего не наблюдается. Политика у нас исторически не оформилась, не закрепилась, не выделилась в специализированную отрасль социальной занятости. Как в архаичном или традиционном обществе к политике у нас причастна каста элитной номенклатуры вначале сословной, наследуемой (государевой, великокняжеской, боярской, дворянской), затем партийно инициированной.
На фазе архаики при синкретизме собственности и власти кризис собственности (экономика) влек кризис власти — крах государственности, имперскости. Позже со стадии обособления власти (бюрократическое государство— машина побуждающая, вынуждающая, принуждающая) и собственности (регулируемая рынком динамика персонального и социального богатства) в эпоху капитализма экономические кризисы не вызывают кризисов государственных (не равнозначно — «правительственных»). Реалии западной капиталистической социальность от этого застрахованы. Не то в России.
Благотворного функционального двое центруя власти и, собственности у нас не сложилось. С Ивана IV власть стала, единодержавной; в борьбе с боярской олигархией опричнина осуществила редистрибуцию богатства с целью концентрации земельной собственности у двора, способствовала трансформации отечественной монархии в имущественную монархию; русский царь отныне — «первый» помещик. С Петра I власть стала имперской, универсальной, не разделяющей первенство ни с каким началом, ни с какой силой; стяжающая монополию духовного водительства церковь превратилась в одну из госконтор — коллегию. С Ленина власть стала все поглощающей: все относительно, кроме власти— территории, этносы, богатства, благосостояние. Власть преобразовалась в чистую форму, репрезентируемую функциями партии. Со Сталина власть стала тоталитарной — «чистая форма» обрела плоть национальной державности хлесткий ярлык «враг народа» — ужасное клеймо, агрегирующее признаки государственности, национальности, партийности.
История России — история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии — государство, синкретизм двух капитальных начал влек: а) консервацию внеэкономического принуждения — от патриархальной общины до социалистического колхоза, вызывая порочный тандем взаимо усиливающих экономических и политических (властно-государственных), политических и экономических потрясений; б) импульсивно-авантюристический, волюнтаристски-импровизационный тип правления, сказывающийся в особенности (исключаемой реальностью Запада) обмена пространства на укрепление власти. Соответствующим (антинациональном) образом действовали: Ленин — развал империи ради начала коммунистического эксперимента; Сталин — отказ от мировой революции, развал Интернационала ради продолжения коммунистического эксперимента в отдельно взятой стране; Горбачев — развал восточного блока (трофея Второй мировой) ради совершенствования построенного социализма в одной стране; Ельцин — отказ от коммунистического эксперимента, развал СССР ради узурпации власти в Российской Федерации; в) возможность конвертация власти на собственность — само достаточный слой «рыночно-демократических» нуворишей — прямой продукт номенклатурной приватизации некогда общенародных богатств.
Социальные системы. Индивид, взятый изолированно, как атом, исключительно «сам по себе», представляет собой лишь натуралистический (физический, биологический, психологический) феномен. Социальная жизнь над индивидуальна. Истинными носителями социальность выступают солидарно- сплоченные общности, несущие отличительные признаки системности. Вбирая черты целостности, упорядоченности, динамичности, степени открытости или закрытости, плотности, интенсивности, социальные системы дифференцируются по: 1) способности к развитию; 2) реальному статусу; 3) ролевой структуре; 4) этосу.
С позиций учета качества системности уровня той или иной социальной единицы выстраивается иерархия социальных систем, фиксирующая природу их структурной организации и функциональной реализации. Данный субординативный подход охватывает все проявления социальность, начиная с элементарных (община, семья) и кончая комплексными (государство, цивилизация). Остановимся на последнем.
«Большая» и «малая» социальность. Большая социальность — политическая зона: множество институтов, полномочных должностных учреждений, административных функций, властных организаций. Это — государственно-публичная сфера. Малая социальность — неполитическая зона (невзирая на ее прозрачность, допускающую проникание публично-государственного по каналам семейного права, социального патронажа и т. д.): совокупность неинституционных реакций, приватных утверждений, эгоистических мотиваций, индивидуальных решений. Это — частная сфера. Залог успеха большой социальность, олицетворяемой государством, в минимальном вмешательстве малую социальность. Малая социальность — святая святых личности, неприкасаема, самоценна. К примеру, государство озабочено искоренением нищенства. Его участие здесь сводится не к запретам (запрещать просить милостыню — этим ничего не решить), а к наращиванию соцобеспечения, программ материальной и моральной поддержки населения. Если же человек хочет нищенствовать, этому не противостоять: «Нищие в равной степени свободны ночевать под, парижскими мостами» (А. Франс). В свободе можно искать лишь свободу, иначе найдешь рабство.
Баланс малой и большой социальность — нерв социального устроения, стержень метафизики истории, общества, государства. Любое трение между ними чревато эксцессами. Когда большая социальность наступает на малую, жизнь погружается в грех и зло, становится печальной по тщетности мелкой по форме, убогой по содержанию, смешной по завоеваниям. В сумерках кратократия (автократиям, этакратизм, тоталитаризм) реализация личности (самости, таланта, требующего выхода) нарушается. Обратимся к Пушкину: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом» (письмо жене 18 мая 1936 г.). Обратимся к А. К. Толстому: «Если бы перед моим рождением господь бог сказал мне: «Граф, выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!» — я бы ответил ему: «Ваше величество, везде, где вам будет угодно, но только не в России! Когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории... мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам богом!» (письмо Марковичу 1869 г.). Когда малая социальность наступает на большую, человек распоясывается, утрачивает порядок, обретает охоту жить без логарифмов по одной свободной воле своей, наступает смута. Такое было в период складывания земского государства, в рамках которого крепость целого достигается удалением негосударственных элементов (тех же казаков) на окраины. В результате «вольные» люди пошли на государство. Точно описал этот процесс С. Соловьев: «Образовалась противоположность между земским человеком, который трудился, и казаком, который гулял, противоположность, которая необходимо должна была вызвать столкновения, борьбу. Эта борьба разыгралась в высшей степени в начале ХVII века в так называемое Смутное время, когда казаки из степей своих под знаменами самозванцев явились в государственные области и страшно опустошали их». Из смуты, как известно, Россия вышла не земской, а дворянской (бюрократической). Интервенции целого (государства) в малую социальность вызывают кризис жизни лица. Интервенции части (слоя, гражданина) в большую социальность вызывают общенародную смуту. В любом случае деформация существования, крах ожиданий, невыносимость бытия.
«Этнос» и «нация». Этнос — натуралистическая общность; нация — общность социально-политическая (можно быть евреем и американцем, славянином и французом). Нация как образование историческое есть групповая целостность с признаками политического, территориального, хозяйственного, культурного единства. Верно, нация замыкается на некую этническую определенность, но «этническое» — не сущнообразующий атрибут нации. Таковым выступает «державности» — политико-государственная организация осваивающего данную территорию народа, которая позволяет охранять, сохранять, поддерживать имеющийся во владении народа исторически закрепленный за ним фрагмент земной поверхности. Подразумевая радикальность черты «государственность» для нации (равно как «культуры», «языка» — для национальности), возможно понимать «нацию» как совокупность граждан державы на базе конституированного отношения согражданства. Такое понимание отсекает ненужные, нередко опасные этнические модуляции и шлейфы, осложняющие кооперацию не однородных, но нужных друг другу людей на конкретной государственной территории.
С позиций хроногеометрических рассмотрений «этнос» (национальность) стремится стать нацией (добиться державной организации) при достижении этнической чистоты в некотором антропогеоценозы. Если брать Россию, концентратами повышенного этнического напряжения являются Чечня, где после выдавливания славянской группы сложилась моноэтническая обстановка в анклаве; Дагестан, где процент «титульных» народов подавляющ (потенциальная конфликтность в Дагестане гасится неоднородностью, многонациональностью республики, межэтнические отношения в которой далеко не просты, — пикировки представителей равнинных и горных локалов, кумыков и аварцев и т. д.); Тува, также приближающаяся к этнической гомогенность. Лучшим и естественно благотворным влиянием на ситуацию является, конечно, ресурс не жестких (принудительное переселение, ассимиляция, резервация), а мягких технологий, активизирующих возможности плавильного котла. Этнической концентрации с тенденцией сепаратизации противостоит цивилизация (монополией на которую в стране обладает государство) — конкретно такие ее модусы, как урбанизация, интенсивная коммуникация, институты образования (школа в широком смысле), армии. Обобщая, можно утверждать: данные модусы дробят племенное, перемалывают этнически-народное; созидая оторванную от местной привязки, цивилизованно обработанную массу, они делают аборигенов конформными с многонациональной культурой по параметру адаптированности к общежитию. При желании снизить порог межэтнического противостояния требуется не вводить войска, а усиливать культуротворческую программу — развивать города, строить дороги, образовывать, совершенствовать обстановку в армии. Рычаг цивилизации — рычаг «Вавилона», выполняющего (при редукции иных модусов) генетически первородную «космополитическую» (антиэтнодиктаторскую) функцию. (Племенному аборигенному сельскому варварству исходно противостояла городская «космополитическая» цивилизация — не единая община, а смешение племен и народов с разнообразием языков, наречий, обычаев, религий; разобщенность, неотрывное от нее преобладание материального, экономического интереса над интересом общим. Город даже в зачаточной его форме в принципе не управляется на основе обычая, традиции. Он по самой своей сути требует иных форм организации, управления, каковы- ми оказываются положительный закон, публичная власть, замещающая авторитет старейшин).
Итак, нация — держава организованный народ, сложившийся в данном антропогеоценозы на базе единства исторической судьбы, налаживания отправления жизне воспроизводительных циклов. Диахронические «нация», как правило, имеет привязку к «этносу», подразумевая для человеческих общностей значимость тождественности происхождения, языка, культуры, создающих условия свободного обмена деятельностью. Синхронические «нация» может не иметь очевидного этнического измерения — что такое, скажем, американцы, люксембуржцы как тип этноса? То же применительно к русским, о которых говорят «поскреби русского, увидишь татарина», и россиянам, сложившимся вследствие слияния славянских, финно-угорских, тюрских, балтских, романских, кавказских, монгольских, иранских, палеоазиатских и др. этнических групп.
Нация как естественно-историческая общность, функционирует по принципу анаболитической конструкции, ассимилирующей лишь родственные ей виды вещественности: жизнь, бьющаяся в каждой нации, бьется в ней по особому типу. Отношение «свойности» устанавливается контекстуальное— оперативными, ситуационными коллективными представлениями, стереотипами «Мы — Они», но в подспудье апеллирует к базовому этосу — глубинным ценностным архетипам конфессиональной, символической, традиционной, поведенческой, региональной природы. Если «этнос» — материальная субстанция, то архетипических «этос» — идеальная субстанция нации, являющей в этом смысле психофизическое единство материи и духа. Институциональной, властно- правовой манифестацией этого единства выступает государство — державная форма полномочного представительства нации. Нации без государства нет; государство дает способ подлежащего консолидации субстрата с образованием союза солидарности, «члены которого отвечают друг за друга, за целостность». Баланс нации, следовательно, произведен от крепости национального государства, политического господства, властно-правового порядка, ассистирующего и сальдирующего тенденции жизнеобеспечения. Качество итоговой суммы (актива или пассива) и фиксирует расцвет либо запустение национально-народной жизни (налаженность или разлаженность хозяйства, коммуникаций, социализации, образования, культуры, самосознания).
Центральный признак нации, главенствующий над всеми, — державности, задающая водораздел политических и натуралистических общностей.
Не бывает государствоне оформленных наций и бывают нации полиэтнических. По адресу последних порой допускается квалификация «нежизнеспособный монстр» (Манчини), на контрасте отдающая предпочтение моноэтническому образованию. Идея гомеоморфии связи «государство — этнос», говоря строго, надумана, опровергается контрпримером двух Германий, двух Корей, двух Китаев, двух Семенов и т. п.
Может быть один этнос и более одного национального государства с атрибутивным ему ценностным идентитетом. К примеру, в 1990 г. 26% граждан бывшей ГДР ощущали себя скорее восточными немцами нежели немцами вообще. В 1991 г. этот показатель достиг 51%, а в 1992 г. — 54%. Другой разговор, что ярлык, выданный доктринально, восстанавливается как реальность при державном притязании входящего в нацию этноса на самостоятельную государственную организацию (политическая автономизация, сепаратизации). Проект «государства — этноса», выделяющегося из «государства- нации», по определению конфликтен, эгоистичен. Его практическое проведение связано с разрушением фундаментальных начал устроения социальность. Гиперболизуя право наций на самоопределение (выше отмечалась бессмысленность 1 этой формулы, синкретизирующей концепты «государство», «население», «народ», «этнос», «нация»; при строгом подходе есть политически само определенный народ, располагающий институтом государства и соответственно ни в каком самоопределении не нуждающийся; применительно же к «этносу» необходимость «суверенитета народа» вообще не может быть рационально обоснована), автономизирующийся этнос дезориентированный преследующей шкурный интерес этнической элитой, попирает иное международно признанное капитальное право — сохранение и поддержание территориальной (государственной) целостности. Кроме того, поскольку ситуация этнической чистоты на территории — вещь тактически несбыточная, в ходе автономизация представители: национальных меньшинств, проживающие внутри суверенизирующегося этноса, всегда дискриминируются. Они либо выдавливаются из анклава (Чечня), либо поражаются в гражданских правах (Балтия), либо репрессируются бытовым шовинизмом (Чечня, Балтия). О праве национального самоопределения для аллохтонных национальных меньшинств при этом, само собой разумеется, забывается. Скажем больше: добивающийся государственной самостоятельности этнос ведет себя как агрессор в отношении исходной державной праформы, с которой он порывает. Та же Финляндия, в 1918 г. немецкими штыками подавившая революционное восстание и получившая автономию от России, предъявила ей территориальные претензии. Объектом домогательств выступали пространства, которые никогда финскими не были, — Печенга, В восточная Карелия, Петрозаводск, Петроград (сходным образом до недавнего времени поступала Эстония). В 1920 г. Ленин вынужден был уступить Печенгу, воссоединенную с Россией (СССР) в 1944 г.
Исходя из того, что субъектом-носителем государственности является нация-народ и ни в коем случае нация этнос, нормальное, взвешенное государствосозидание требует деэтнификации государственного устройства (и устроения) и деполитизацию национального вопроса. Человек, в гocyдарстве — не ставленник этноса; не будучи заложником своей крови, человек в государстве — гражданин, подведенный под национально-универсальное отношение согражданства, которое гарантирует ему правообеспеченное равноучастие во всех социально-политических предприятиях, кампаниях в качестве репрезентанта народного государства.
Учитывая сказанное, баланс этноса крепится на отказе от подрыва государства-нации объективацией государства-этноса. Сверхцель этноса не эскалация само разрушительного противоборства с государствообразующим «титульным» этносом, а самосохранение в мирном с ним сожительстве. Последнее очевидно достигается не инициацией этнократий, а развитием института национально-культурной автономии (НКА). Для пролонгации самоценного бытия, выживания, само воспроизводства, сбережения, передачи наследия, ценностной самоидентификации необходимы условия поддержания, прогресса собственной культуры. Нет культуры — нет этноса. Поддерживать культуру, а через нее этнос, позволяет механизм НКА, который, как и всякий ресурсный источник духовности, овеществляет триединство свободы (плодоношение), культуры (умножение), традиции (закрепление); он приобщает к родному языку, обычаям, религии, особенностям быта. Этого вполне достаточно для самоидентификации, воспроизводства, выживания. Отсюда вытекает, что в государстве-нации (народном, а не этническом государстве, зиждущемся на волеизъявлении граждан, а не этносов) этнос не вправе требовать политического самоопределения и в полном и законном праве требовать культурного самоопределения. Лишь в этом случае достигается искомая реципрокность многонационального (полиэтнического) существования.
«Общество» и «личность». Сила ума в количестве вариантов. Но никакой силы ума не хватает, дабы обозреть контексты словоупотребления понятия «общество» в его соотнесении с понятием «государство». Обилие коннотаций захлестывает; их не удается ни предвидеть, ни локализовать. Пробегая традиции а) противопоставления «общества» «природе» в дихотомии «цивилизация — варварство»; б) отождествления «общества» с «политическим сообществом», живущим по закону и справедливости; в) сближения «общества» с «частной» в противоположность «публичной» сфере, будем толковать «общество» как не вовлеченное в орбиту «государства» многообразие человеческих проявлений.
При абстрактном подходе дело представляется так, что отвлечение от родовых связей атомизирует индивида в натуралистическом смысле — он перестает быть не само достаточным элементом «естественной» популяции; отвлечение же от социальных связей атомизирует индивида в социологическом смысле — он перестает быть не само достаточным элементом социально-политической популяции. На уровне развитой социальность в высотах идеализации возникает вторичная задача восстановления группового статуса индивида. В натуралистическом измерении это осуществляется институтом семьи; в социологическом измерении — институтом гражданского общества и государства.
И семья, и гражданское общество, и государство — мощные рычаги, механизмы социализации, каналы подключения лица к общественному целому. Проецируя на триаду «семья — общество — государство» триаду «единичное — особенное— всеобщее», позволительно утверждать: семья (опять-таки невзирая на государственное регулирование.«семьи» — запреты на аборты, разводы, поощрение или препятствие многодетности и т. д.) — приватный (единичный); общество — при- ватно-универсальный (особенный); государство — универсальный (всеобщий) разряды интеракции. «Семья» располагает мягкой, «государство» — жесткой технологией включения индивида в групповой обмен деятельностью. «Семья» персонифицирует и партикуляризует интересы; «государство» социологизирует и универсализирует их. И одно и другое в своем логически завершенном проявлении выступает как формы отчуждения. Автономизируя «часть», «семья» отчуждает от «целого». Автономизируя «целое», «государство» отчуждает от «части». «Семья» есть обуза для «должностного». «Государство» есть препятствие для «домашнего». «Семья» отделяет от «государства». «Государство» разлучает с «семьей». Конфликтогенность взаимодействия «части», «единичного», идущая от индивида и олицетворяемая «семьей», и «целого», «всеобщего», идущего от институтов и олицетворяемого «государством», которая дестабилизирует социальную структуру, гасится опосредствующим участием общественной системы, амортизирующей отношения лица и организации, народа и власти, приватизации и национализации, малой (мягкой) и большой (жесткой) социальность. Непосредственное сращение индивида («часть») с государством («целое») — вещь либо архаичная (полисная, вечевая культура вплоть до Парижской коммуны, как подчеркивалось, материализуется на узком плацдарме закрытого, а только в силу этого плотно сбитого, хорошо консолидированного общества), либо несбыточная. Народовластие, народоправство само по себе, как таковое — утопия. Налаживание, отправление власти предполагает обособление аппарата, чиновного слоя, бюрократии, представляющей некую константу государственности. Небюрократическая государственность невозможна — вероятно, поэтому закат бюрократии Маркс и Вебер связывали с закатом государственности. Ввиду того, что выступающая от имени народа бюрократия (властвующий слой) в угоду своим интересам способна искажать волю народа и более того — навязывать ему собственную волю — между государством и народом (через бюрократию) может произойти столкновение. Вообще говоря, государства в нормальной, рассчитанной на естественное воспроизводство жизни должно быть минимум. Однако при переходе на форсаж, в случае принятия идеологии «не вижу в настоящем ничего, что нуждалось бы в завтра» («святые» Кромвеля, якобинцы, большевики), воплощается деспотическая программа «рационального» созидания бытия по доктринальным рецептам. В угоду лицу (бюрократическая автократия) или хунте (бюрократическая аристократия, олигархия) гoсударство, нацеленное на развал народного строя, выказывает себя сплошной репрессалией. На деспотизм этакратии, всегда деформирующей существование, народ отвечает одним и испытанным средством — отчаянным восстанием. Поскольку эхо грозы, раздающееся при жизни, — скверный аккомпанемент всей «партии» бытования, чисто эмпирически нащупывается регламент предсказуемо-оптимального режима взаимо контактов субъекта и объекта власти. Государство призвано обустраивать (не «упорядочивать» народ, народ призван не бунтовать против своего государства. Поставлять технологию отделения «овец» от «козлищ» в этом деле — составляет неизменную прерогативу «общества». «Общество» — неформальная, свободная ассоциация граждан, единящихся по частным целям. «Государство» отражает позицию универсального «целого», «семья» — партикулярной «части». «Общество» концентрирует интересы граждански ответственных лиц, не по должности, не по нужде, а по призванию пекущихся об интересах как «целого», так и «части». Имея колоссальные полномочия, «государство» стяжает монополию на социальную инициативу. Дух государственных инициатив в идеале удовлетворяет праву (формальным канонам, социальным универсалиям, немонопольным в принципе), отвечает национальным интересам, согласуется с народной волей. Третейским судьей, удовлетворяющим адекватность, доброкачественность починов государства, является правовой и народный суд.
Правовой — Верховный, Конституционный суд — орган неадминистративной юстиции осуществляет не диффузный (суд обычной инстанции), а централизованный контроль правооправданности властедействий. Народный суд — независимая, свободная экспертиза масс — контролирует государство легитимацией его предприятий. Государство может многое, но не все. Оно — субъект силы и права, от которых выступает. Между тем сила и право далеко не исчерпывают реквизиты легитимации. Конкурирующие с силой и правом ресурсы легитимации сосредоточены в культуре, патронируются «обществом».
Разведение «государства» и «общества» — результат сильного, до известной меры искусственного аналитического приема. В стихии синкретичной социальность общество и государство неразделимы. Государство как институциональная социальность общественно. Общество как организованная, регламентируемая, нормосообразованная социальность государственно. Таков онтологический взгляд на тему. Прагматический взгляд навевает несколько иную картину. Вполне реальное обособление частичных интересов институциональной власти, могущих вступать в противоречие с интересами социального целого, оправдывает дистинкцию государства и общества. Интенция «государства» — обязательность «целого», граждан. Интенция «общества» — самодеятельность «части», людей.
Осознавая искусственность противопоставления «человека» — «гражданину», «общества» — «государству», подчеркнем все же неоднонаправленность интенций данных образований. Способ оптимизации их взаимодействия коренится в культуре — истории, традиции, нравах, правилах народной жизни. Содержащиеся в недрах народного бытия ценностные устои в принципе ориентируют государство и общество на взаимоучет — синхронизацию и гармонизацию универсальных и партикулярных измерений существования. Переход от «принципа» к «прецеденту» достигается в створе императива: не надо записывать «рациональные» глупости в преобразовательные программы; надо иметь общественно полезные, ненасильственные версии добротной народной жизни. Баланс «общества» и заключается в отстаивании интересов народной жизни перед тоталитаризмом государства и эгоизмом семьи, этакратизмом целого и нарциссизмом части.
Человек — элемент общества, государства; поскольку, оказавшись в «изолированном состоянии», он «не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством». Примат государства перед социализированным лицом сказывается в экстраординарные периоды общественного существования, несущие угрозу бытию целого. Логика выживания целого (нации, государства) подчиняет себе все. В такие моменты она превалирует, она выше «права отдельного человека на его собственность и личность». В периоды ординарного, не нарушаемого внешними возмущениями существования личность приоритетна, располагает свободой следовать своему «собственному желанию во всех случаях, когда это не запрещает закона не опушая зависимости «от непостоянной, неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека».
Обособлению индивидуального «Я», свободного, независимого, разгосударствленного, способствовали столь заметные социальные превращения, как Реформация и легитимация правовой государственности. Ликвидировав сращение власти с церковью, обеспечив, с одной стороны, десакрализация государства, а с другой — персонализацию веры, Реформация санкционировала движение в направлении ограничения компетенций государства по регулированию жизненного процесса. Непреходящее завоевание Реформации — эмансипация само достаточного лица, действующего по личной свободе. Идеология правового государства укоренялась на строгом разведении субстанциональной и инструментальной версии государственного участия. Субстанциональная ориентация отличает Восток, заключается в сакрализации и авторитаризации верховной власти. Инструментальная ориентация сводится к релятивизации власти; институт власти поддерживается в зависимости от успешности выполнения должностных функций. В случае злоупотребления полномочиями, превышения компетенций, нарушения, искажения Закона, предательства дела народа последний наделяется правом выступления против государства (тиранической власти). Идеология правового государства и сцепленная с ней инструментальная версия государственности обогатила общественное сознание комплексом «государство — сфера обслуживания» народа, состоящего из правозащищенных, равнодостойных, исполненных самоуважения лиц. Социальный принцип свободы эмансипированных людей есть неотъемлемое достоинство цивильно продвинутых обществ и институтов. Какой бы привлекательной ни выглядела система, она должна быть отвергнута как несовершенная, уничтожена, преобразована, если она антиличностна. Гуманистическая справедливость устройства нарушается там, где свобода гражданина не соседствует со свободой сограждан. Социальная свобода универсальна. Она изначально привержена неприятию любых типов практики, благоприятствующих укреплению диктата.
Справляться с обстоятельствами трудно, их легче анализировать. Анализ показывает: относительной свободы (если, конечно, ее не отождествлять с вседозволенностью, произволом) — этой высшей экзистенциальной ценности — лицо достигает в правовом социуме с развитым в нем автономистским типом сознания. При государственном патернализме с питающим его гетерономистским сознанием власть, жестко опекая подданных, подчиняет их обмирщению «рационально» задаваемых идеалов, расцениваемых как «высшее для всех благо». Применение категориальной пары автономия (самостийная побудительность) — гетерономия (подчиненность внешним императивам), давно перекрывшей традиционные контексты ее употребления в кантианской философии, вполне оправданно: оно позволяет быстро построить отчетливую картину, получить точные характеристики явлений, более подробное определение которых требует и более сложного, раз- ввернутого анализа. Нерв проблемы — в пределах вопроса: в стремлении к счастью, действует ли человек (малая социальность) свободно или подчиняясь институционально-властной государственной (большая социальность) организации? Действительно: как проводим на практике идеал человеческого блага?
В свободном движении от «малой социальность» воплощается жизнь в ее обыденно-будничном, простонародном смысле: жизнь — естественный самотек, непреднамеренное течение самой жизни, непарадное, не приподнятое, неосвященное никакими «высокими» целями, «глобальными» предначертаниями, ценностями, приоритетами.
«Человек существо легкомысленное и неблаговидное— иронизирует Достоевский, — и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не саму цель. И кто знает... может быть, что вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной... беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь... а начало смерти».
В принудительном движении от «большой социальность» воплощается дидактическая диктатура, социальный политеизм. «Полицейское государство» есть «не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность, — отмечает Флоровский. — Не столько строй, сколько стиль жизни... «Политеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинить» всю жизнь народа и страны, всю жизнь каждого отдельного обывателя ради его собственной и «ради общей пользы» или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный, и учредить предлагается не меньше, чем всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство».
Апелляция к «рационально» задаваемому «благу» людей— химера, уязвимая с той стороны, что никто за человека не может решить, в чем его истинное благо. Подобная апелляция, следовательно, механизирует личность, она не учитывает, что нельзя формульно (доктринально) рассчитать, что такое «благоразумность». Осыпьте человека «всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде, дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о не прекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой не экономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему положительному благо разумею примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить... что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши».
Баланс личности — при лояльном отношении ко всем единицам социальность (общностям, обществу, государству) — в отстаивании само стоянья, недопущении подмены само достаточного, живущего по своим ценностям «Я», манипуляторским «Мы», безликим, формульно-бездушным, зависимо-клавишным, поддержании своего статуса величины постоянной, не элемента толпы, не тасуемой в колоде карты в максимально полной, широкой, глубокой самореализации.
Государство — образование 1) политохорологическое— синтезирует институциональную суверенную власть и планетарные интервалы (участки территорий и акваторий); 2) политоморфологическое — дифференцирует отрезки социальных ландшафтов в зависимости от территориально- и темпоральновластных локалов (политипов); 3) этно- политическое — объективирует практическое отношение социальных и этнических общностей к политической сфере; 4) reoхронополитическое единит рельеф и ритм с ценностями, материализует связи пространственно-временных конфигураций с оптимумами властной активности, коррелируют протяжение и периоды с национально-державными параметрами, народным духом (что в совокупности задает театр самоосуществления страны — народа).
Государство создает условия, задает предпосылки самого способа вершения народом собственной истории в сотрудничестве и соперничестве с другими народами. Это свое назначение государство реализует комплексно, всеобъемлюще, фронтально, начиная с гарантий территориальной и кончая гарантиями культурно-исторической неприкосновенности, целостности. Квинтэссенция государства — гарантии. Гарантии самобытного развития, замыкающиеся на исключительное владение частью поверхности земли, поддержание подданных, сохранение и умножение завещанного предками достояния, наследия. Государство — институциональная державно-правовая организация, позволяющая социальной общности в кругу однопорядковы, себе подобных созданий пролонгировать воспроизводство устоявшейся характерной жизни. Возможность такового предрешается собственностью на территорию, население, историю, культуру. Никакая из догосударственных или негосударственных (общественно-политические объединения) гражданских ассоциаций подобной прерогативой не располагает.
В институциональном смысле государство — множество легальных органов, учреждений, действующих на основе заведенного и совершенствуемого ими порядка, права.
В публичном смысле государство — универсально значимая власть, нацеленная на охранение, отстаивание, обеспечение, конституированию, регулирование интересов целого в противовес отдельному, частному, фрагментарному.
В популяционном смысле государство — единство оседлого народа, обладающего правовым и ценностным идентитетом. Разрушение последнего обанкрочивает народ, понижая его статус до «населения». Оттого трещины, провалы в государственном самосознании народа нетерпимы. По крупному счету они — продром болезни, именуемой распадением государства. Довольно сослаться в этой связи на тенденции отложения курдов от Турции, чеченцев от России, инициированных духовно-идеологически.
В диахроническом смысле государство — состоянии социальность, достигаемое через властную консолидацию народа на территории с последовательной кодификацией, юридизацией, институционализацией межсубъектных связей, привнесением в интеракцию индивидов элемента правового формализма (генетически властный абсолютизм заменяется чиновно-бюрократической иерархией).
В синхроническом смысле государство — система социально санкционированных отношений с точно заданным на них порядком господства и подчинения (легитимное побуждение и принуждение, мягкие и жесткие технологии насилия). В функциональном смысле государство — способ дисциплинарной структуризации (консервация, трансформация, гармонизация, инициация) пространства социальных взаимодействий, нацеленный на поддержание постоянной целостности, континуальности народно-державной (т. е. собственной) жизни с использованием всех доступных средств, в том числе легитимной монополии на насилие. Сказанное опровергает взгляд о якобы социальной приоритетности права как дисциплинирующей системы. Право — рычаг задания общественной дисциплины лишь в ординарные периоды групповой жизни. В экстраординарных (чрезвычайных) условиях монополия на дисциплинарные инициативы сосредоточивается в руках государства высшие интересы, в критические моменты государство жертвует всем: облачаясь в гладиаторскую тогу, оно поступает как ничем не скованный в своих действиях обреченный. Аналогичное утверждается относительно членов диады «государство — личность». Права человека (часть) святы изначально, но при некоей безмятежности государства (целое). Они утрачивают само ценность ввиду угрозы уничтожения государственности как таковой. Здесь бытие целого подчиняет себе бытие части. Нет государства — нет производного от него (не космополитического) подданного.
В патриотическом смысле государство — институт своекорыстный, эгоистический; человечество расчленено по национально-государственному признаку. Государство не относится к культуре инструментального разума, служит не вообще любым (абстрактным), а лишь национально оправданным, народо-состоятельным целям. Ожидания и достижения здесь единятся: ценности не выносятся за грани оперативной ответственности. В противном случае государство перестает преследовать народно-национальные интересы, захлебывается в компрадорстве, предательстве. Отсюда — размежевание государственного и партийно-персонального дела, которые для народа не совпадают.
В ритуальном смысле государство — субстанция ценностная, питаемая народным национально-патриотическим сознанием. Формально государство — держава с признанной символикой — флагом, гербом, гимном. Неформально государство — родная земля, вверяющая потомкам минувшую судьбу предков. Умственно болезненно и дико любить государство. Любить можно Отечество, Родину. Нюанс, однако, в том, что язык не располагает лексемами, четко дифференцирующими «государство», «державу», «землю», «Отечество», «Родину». В концепте «государство» — синкретизм всех этих понятий. В контексте сказанного государство — не механический конгломерат ведомств, а органическое отношение к нему граждан, расценивающих его как свою землю, Отечество, Родину. Оттого история государства есть история нации, история народно-национального духа. Скажем: «То, что Наполеон дал испанцам, было разумнее того, чем они обладали прежде, и все-таки они отвергли это как нечто им чуждое, потому что они не достигли необходимого для этого развития. Народ должен чувствовать, что его государственное устройство соответствует его... состоянию, в противном случае оно может, правда, быть внешне наличным, но не будет иметь ни значения, ни ценности».
Духовные значения, символы, ценности в лице человеческих поколений, камней церквей, дворцов, усадеб, крестьянских изб, могильных плит, старых рукописей, заветов отцов — вот государство в форме национального духа. И чтобы постичь его, уловить волю народа, нужно видеть эти камни, читать истлевшие страницы, слышать голос пращуров. Непоправимо заблуждался Чаадаев, говоря: «Прекрасная вещь — любовь к Отечеству, но есть еще более прекрасное... любовь к истине. Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов... Любовь к Родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез Родину, а чрез истину ведет путь на небо». Дорога к небу через истину? До чего в безоглядных мечтаниях способен дойти утративший поводья реальности безопорный разум? Благоразумней, рассудительней Ницше: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах. Они отравители, все равно, знают они это или нет». Через землю, на которой живешь, через Отчизну, которую любишь, через Родину, которую боготворишь, пролагается тракт к небу.
Изложение наполняет пониманием, что государство — феномен безусловно объемный, глубоко эшелонированный агрегирует порядки:
— главенства: кратократический регламент;
— господства: регламент доминирования;
— правления: регламент подчинения;
— управления: регламент соподчинения;
— права: дисциплинарный регламент.
Совместно они выражают идею холистской природы государства: государство — легальный институт конституированию интересов целого. Догосударственных, предгосударственное, негосударственные общности пропитаны частным. Лишь государство (как должностная корпорация) сосредоточено на социальной тотальности.
Цивилизация. В профессиональной среде нет ясного понимания ни того, что есть «цивилизация», ни того, какими признаками она выражается. В качестве итога — отсутствие единого фокуса размышлений, не заражающий позитивом вкусовой подход, усвоительство трафаретов, за которыми— ничего, кроме «урчанья брюха» (Сорокин) их поклонников.
Технология понимания определена глубиной понимаемого. Быстрота понимания — показатель тривиальности, недостижимость понимания — показатель трансцендентности понимаемого. Применительно к пониманию цивилизации вообще (а российской цивилизации в особенности) актуализируется, следовательно, проблема адекватного понимания: оно должно быть ясным и не быть низким. Проблема решается уточнением базовой рефлективной схемы цивилизации, поставляющей искомые условия понимания колоссальных объемов фактического.
Происходя от «цивильности», цивилизация, характеризуя выделение общества из природы, подчеркивает момент эмансипации одного от другого: у истоков цивилизации некий уровень цивильности, обеспечивающий развитие общества на собственной основе. Отправная точка цивилизации— упрочение цивильности со стадии замены родовой общины соседской (территориальной). Фикс-пункт цивильности - бытие, избыточное относительно срока органической индивидуальной жизни. По ходу эскалации цивильности воплощенность человечности в бытии нарастает. Последнее отвечает фундаментальной тенденции перенаправления родовой активности на выработку условий более или менее гарантированного существования. Усугубляемый тем самым поворот от естественно-потребительного к рукотворно-производительному существованию, от наличного универсума к универсуму, взятому под углом зрения возможных перемен, означает упрочение человека в собственно цивильной форме.
Поскольку «цивильностью» выражает поддержание жизни по искусственным, завязанным на гражданский эффект технологиям, постольку в ней радикализуются моменты целесообразности, кооперативности, свободы, обусловливающие рациональную планируемость, общественность, самочинность, само определенность деятельности и ее продуктов. В виде совокупного грандиозного резюме такого рода деятельности оформляется, оконтуривается «цивилизация» как состояние полной выделенности человека из природного царства в образе и подобии относительно автономного и рационального агента существования.
Антипод цивилизации — хаос во всех его вариациях, от природных до социальных. Ресурс цивилизации определяет и определивает сводя до минимума, исключая неопределенность развития. Где надлежащего заслона ей (неопределенности) не устанавливается, инструмент цивилизации дает сбой, оказываясь заложником природной или социальной стихии, Подчеркивая, что нерв цивилизации — преодоление хаоса, проявляемого через игру неконтролируемых, слепых природных (землетрясения, наводнения, ураганы и т. д.) и социальных (произвол, беззаконие, без наряде, анархия, безбрежная, безотчетная вольность и т. п.) сил, будем толковать «цивилизацию» с позиций поддержания жизнедеятельности. А именно: цивилизация есть
1) образ жизни, детерминируемый базовыми устоями существования;
2) воспроизводство способов воспроизводства жизни. Отличительная особенность «цивилизации» — жизне воспроизводительный уклад, техника обмена деятельностью, способ вершения исторического бытия, обеспечение выживания. Элемент «технологичности» отличает цивилизацию от культуры, которая в самом широком смысле, будучи механизмом порождения, закрепления, передачи, умножения выражающих достоинство и призвание ценностей, базируясь на творчестве, познании, через напряжение продуктивных возможностей объективирует субъективный порыв к высокому.
Ориентиры цивилизации и культуры аутентичны. Цивилизация инструментальна (хлеб, мощь), культура гуманистична (высота нравственности, сознания). Мещанство подтачивает культуру; мягкотелость разрушает цивилизацию. Культура стремится к славе, цивилизация к подвигу. Культура притязает, цивилизация вершит долг. Культура покоряет духовным, цивилизация материальным величием. Рычаг культуры — тщание духа, цивилизации — устроение.
Развернутое сопоставление точек опоры одного и другого оставляет меньше места для нечеткостей в определении существа дела. Представляется, что сказанное подрывает ложно классическую интерпретацию природы цивилизации под yглом зрения конфессионального фактора. Основа цивилизации не религия, а жизне воспроизводственный механизм с фундаментальными социальными константами, продуктивными универсалиями. Так, Европа поликонфессиональна, но относительно едина. Едина по комплексной рецепции бытия, стимулирующей поддержание существования (инварианты в материальных, гражданских, духовных, приватных секторах общежития).
Непреходящее для культуры концентрирует «откровенство духа» (Федотов) со своими столпами — такими, как возвышенные чувства, свобода, слава и любовь, и вдохновенные искусства. Столпы же цивилизации — технологии устроения, среди которых индустриальность, письменность, политичность, урбанизированность и т. д.
Куда ни посмотришь, какие данности культуры ни возьмешь — везде уникальность, сопутствующая ей разнообразность. В истоках своих культура много различнаэтнична, географичка. Напротив — цивилизация, проявляющаяся как надэтничный, географически (территориально) не локализуемый фактор. И в Старом, и в Новом Свете, равно как в известных точках Африки (ЮАР), Ближнего Востока (Израиль), система жизне воспроизводства одна, поддерживается единым механизмом порядка сотрудничества и господства. Последнее подрывает позицию, намеченную Дюркгеймом и Литтре, о место определенности цивилизации. Ничего подобного нет. В Европе дают в долг под проценты. Это норма. В России, принадлежащей и Европе, ежели какой человек «берет даже самый малый процент, тот уже злодей. В таком человеке не может правда существовать». В России имеют дело с конечным. В Европе — с ближайшим. Строй жизни, технологии обмена деятельностью задают контур реализации с набором производственных и воспроизводственных цепочек утилизации вещества природы, истории, человечности.
Итак, возникая как оппозиция природному, варварскому, цивилизация становится ресурсом прогресса рода. В дальнейшем по мере уяснения, что человечество не обладает «единой причиной, единым опытом, единым прогрессом» (Морган), вследствие диверсификации способов, принципов прогрессивного родового развития, дифференцируется и некогда синкретичная цивилизация. Структурообразующими ее признаками оказываются технологии и институты — организация вершения, поддержания жизни.
Цивилизация с культурой соотносится как тело с духом. Цивилизация — материальное развитие, общественная организация — телесная оболочка социума, тогда как культура— духовная жизнь — душа его.
Оттого цивилизация — сопоставимая с культурой типологическая единица истории крупного порядка, ценностная общность высокого социального ранга — в отличие от культуры выступает широчайшим уровнем лишь институционально-технологической идентичности людей. Характер российской цивилизации. Нельзя не признать: на оформление российской цивилизации оказал влияние блок вполне объективных причин.
1. Геоклиматический фактор. Россия — страна, отправляющая хозяйственные процессы в неблагоприятных природных условиях. Во-первых, сельскохозяйственный сезон в России — 4 — 6 месяцев, тогда как в иных странах 8 — 10 месяцев. Во-вторых, по справедливой мысли Г. А. Гольца, в России необычайно сильна амплитуда колебаний параметров естественной среды, вызывающая удручающее обстоятельство: вкладываемый труд не дает ожидаемого результата. Уровень колебаний чисел максимума и минимума урожаев в Европе составляет 1,5 — 2, в России же более 7. Высокая не гарантированность хозяйствования исторически осложнялась: а) 30-летней периодичностью выгорания деревянных построек по стране; б) систематическим голоданием населения в европейской части. Если за критическую точку принять норму в 50Ьгр. хлеба на душу населения, то меныце нормы в 1891 г. получало 25%, в 1897. г. — 9,7%, в 1901 г. — 6,6%, в 1906 г. — 17,3% населения. Иначе говоря, в среднем 10% жителей европейской России голодало,
2. Геополитический фактор. Социально-политическое пространство векторизовано. Колонизация идет на Восток, варвары идут на Запад. Поскольку вопросы мировой истории в недавнем прошлом решались на европейском театре действий, Россия оказывалась средостением перемещения политического вещества. Необходимость вести борьбу на два фронта обусловливала форсмажорность, милитаризованность, усугубляющих и без того сложную ситуацию затратного, экстенсивного производства.
3. Географический фактор. Россия — континентальная держава с в массе своей неосвоенной территорией, суровым климатом, имеет ограниченный доступ к благоприятным океаническим зонам с их дешевыми транспортными артериями. Оттого единица производимого и перевозимого продукта в стране всегда дороже, чем в иных частях света. Для сравнения: в России на душу населения в среднем 15 кв. м., в США — 49 кв. м. жилой площади. Однако, приняв в расчет качество материалов, степень капитальности, получим, что средств для обеспечения даже такого метража у нас требуется больше.
4. Державный фактор. Жесткая централизация (для обеспечения страновых нужд) получаемого на форсаже дефицитного прибавочного продукта, логика отправления экстенсивного роста (при проводимой колонизации) государственного дела имплицировали стратегию выживания: авторитаризм, абсолютизм, этакратизм вверху и общинности, коллективизм внизу. Подобное сочетание обостряло внутреннюю конфликтность, раскольность социального целого. Как далеко должна идти рефлексия данного прецедента — проблема, вызывающая массу споров в россиеведении. В качестве нужного нам подчеркнем лишь крайнюю не благоприятность взаимодействия верхов и низов на такой почве. Всякая инициатива сверху воспринималась низами как очередная антинародная кампания. Только один пример. Реформа Столыпина вызвала отчаянное сопротивление крестьян, лелеявших мечту «черного передела» (не выделение «крепких» хозяев на хутора и отруба, а передел земли по количеству ртов). В соответствии с этим коммунистическим принципом в 1907 г. развернута настоящая гражданская война. За 1907 — 1909 гг. сожжено 71% помещичьих усадьб и 29% хозяйств кулаков. В период с 1910 по 1913 гг. сожжено 32% помещичьих усадеб и 67% кулацких хуторов. Вопрос, почему крестьяне всячески закрепляли экстенсивный путь развития в России, пока безответен. (Ср. ситуацию с борьбой с фермерскими хозяйствами в наши дни).
В качестве аналитического резюме из сказанного примем: стержень российского цивилизационного космоса составляли нестабильность, патернализм, коллективизм, автократиям, вотчинность, усеченность правовой ответственности, персональной инициативы, деспотизм, волюнтаризм, централизм. Кристаллизовался социальный оксюморон: «антиобщественное государство — антигосударственное общество» (Струве). Росси дореволюционное общество, отмечает Вернадский, «не понимало и не ценило великого блага — большого государства». Общество становилось государственным исключительно во времена смуты.
Проблема цивилизационной принадлежности России. Всякая цивилизация — социальный порядок — складывается, поддерживается в истории программами воспроизводства. Вычленение существа программ позволяет дифференцировать природу цивилизаций. В традиционной цивилизации превалирует охранительная доминанта, сфокусированная на сакральном (власть, бог); преодоление традиционности связывается с гуманитарным поворотом в культуре, позволяющим человеку принять на себя безусловное. В последнем, кстати, — непреходящее от явления в мир Христа — бога, ставшего плотником, взявшегося за обустройство, устроение. Аналогично Петр — тронодержатель, помазанник божий, подобно первосвященнику, взявши пилу и топор, произвел переворот: плотницкое воплощение повлекло обмирщение власти, ускорило синтез земного и небесного, а с ним — выход из традиции. Петровский «Регламент», подмечает Флоровский, содержал программу отечественной реформации на праве личного участия, действия, в коих — ревизия традиционной ориентации на охранительство, квиетизм. (Ср. с выработкой идейных оснований модернизации в мусульманских странах. В той же Малайзии перед широкой социальной трансформацией проведена санация духовности, согласно которой не Аллах, а путь к Аллаху задает экзистенциальный канон. Аналогично ранее реформировавший Турцию Кемаль Ататюрк в ликвидации султаната сделал ставку не на «правоверного», а на «гражданина»). Все средства «слабы против страсти «пытать и толковать от себя», со дня на день неуловимо распространявшейся», — указывает Самарин. Личрстное самоутверждение на базе индивидуального, человеческого как метафизический устой, не каноническая нравственность, свобода выбора означает десакрализация социальной жизни, создает предпосылки выхода из традиции. Так культура побуждает к развитию цивилизацию.
Разруха от мозгов. Как человек думает, так и живет. Как живет, так и производит. Выше утверждалось, что опыт ценностного оправдания глубины, самодостаточности человеческого, личностного, эмансипируя его от сакрального, абсолютного, породил инновацию. Рычаг инновационности модернизационность, воплощаемая в череде стадий наращивания индустриальность (материальное воспроизводство), светской гражданственности (социальное воспроизводство), экзистенциальной реализуемости (персональное воспроизводство) в совокупном жизне воспроизводстве, до недавних пор выступала индикатором цивилизационного прогресса. Между тем выяснилось; модернизационная программа пролонгации цивилизации несостоятельна, тупикова.
Доказательства ничтожности жизни — примеры, подтверждающие ее величие. Показатели вырожденности индустриальной цивилизации — ее достижения в лице антропогенного Молоха, разрушающего среду обитания человека. Своекорыстный индустриализм и консюмеризм рубят корень, питавший цивилизацию, — биосферу, технологическое воздействие на которую уже в 2 раза превысило допустимую норму. Сказанное обостряет проблематику локальных цивилизаций, уклоняющихся от магистралей общечеловеческого движения. Применительно к пониманию цивилизационного статуса России намечаются линии.
1. Россия вышла из традиционной цивилизации, но не вошла в инновационную. Причина — отсутствие метафизического, нравственного оправдания модернизации. Чем более развита цивилизация, тем менее она привязана к территориальному (российская цивилизация располагалась на трех континентах, а что вышло?) и тем более привязана к человеческому фактору. Человеческое же начало в российском опыте редуцировано, подмято державным началом. В России в целом, действительно, условия хозяйствования скверные. Но чем лучше они в Израиле, культивирующем пустыни, солончаки? Дело не в географии, а в человеке. В Пскове и Латгалии география одна — производители разные. Основания различия в этосе, навеваемом культурой. Российская культура безличностна, не персоналистична. Это первое. Александр Невский, закрывая окно в Европу, повернулся к монголам. Отечественная церковь с Московского княжества стала рабой государя. В не реформированном православии нет четких норм, канализирующих ток жизни. Посему церковь у нас не пасет паству, не сеет разумное, доброе, вечное. Это второе. Как итог — ущемленный, не раскрепощенный человек с притупленной производительностью. Ввиду сказанного Россия квалифицируется как несамостоятельная цивилизация, пребывающая на перепутье инновационного Запада и традиционного Востока (какого — Ближнего, Дальнего, христианского, мусульманского, иудейского?) и дрейфующая в зависимости от обстоятельств (вмешательства государства) то в одну, то в другую сторону.
2. Россия не Европа. Если это так, в чем причина неудовлетворенности, ностальгии? Много ведь в мире неевропейских стран. Размышлявший над ситуацией Данилевский проблематизировал наличие разлома между Россией и Европой. Но, будучи естественником, он обсуждал предмет как географ. Суть дела заключается в том, что, включаясь в Европу географически, цивилизационной Россия не Европа. Последнее представляет объект озабоченности, учитывая высокую цивилизационную консолидированности Европы в границах продвинутого комфортного образа жизни. Поскольку он расценивается стандартом существования, ставится задача соответственного устройства России в согласии, сопряжении с законами, устоями Запада. Это — типичный проект вестерна, обанкротившийся в нынешней реформационной эпопеи России.
3. Россия не цивилизация, а становящееся образование, желанная модель мира в будущем. Европа акцентирует «цивилизацию», Россия «культуру». Европа бездуховна, формалистична, расчетлива, переживает кризис ценностной подкладки своего бытия. Россия духовна, однако увязла в отрешенных спорах. Запад имеет конкретные заслуги в технологиях налаживания жизни, смазываемых финалом — всеобщим нравственным оскудением, мещанством. Россия — не пересадочное растение, произрастающее на обочине Европы. Ей надлежит вымостить свой высокотехнологичный, но вместе с тем светлый, морально нетоксичный путь утверждения. Тело Запада, душа России, прагматизм и духовность — магистраль будущего.
Ни одна из охарактеризованных линий не выглядит адекватной. Первая — ввиду соображений актуальных ни Запад, ни Восток как ареалы цивилизации однородностью, единством не отличаются. Россия же в истории выработала оригинальный цивилизационный типаж, удаляющий и приближающий ее одновременно и к Западу и к Востоку (становая отсталость, преодолеваемая мощными модернизационными рывками: внедрение западных индустриальных технологий посредством восточной социальной организации). Сопоставимая с Западом по индустриальность, Россия отстает от него институционально; сопоставимая с Востоком институционально, она обгоняет его индустриально. Можно ли иначе в Евразии в масштабах 1/6 или 1/8 планетарной суши, односложно сказать невозможно.
Вторая — ввиду соображений практических: откровенная, безоглядная вестернизация для российских реалий исконно означает насилие, депопуляцию, кризис. Так было при Петре, большевиках, несостоявшихся либерал-демократах. Входить (во имя чего?) в Европу такой ценой у нас нет ни средств, ни сил, ни возможностей.
Третья — ввиду не реалистичности. Россия — культурная ветвь Запада, — мотив заманчивый, сколь и известный. В его идейных истоках — «третий завет», «Евангелие Святого духа» (Мережковский), «Философия общего дела» (Федоров), «всемирная отзывчивость» (Достоевский).
Сближение западного с российским, с фронтальной его духовной редактурой носит волевой и метафизической характер. Говоря кратко, православная этика (инспирируемая ею человеческая солидарность, коллективизм, общее спасение и т. д.) не универсальна ни для поликонфессионального, полиэтнического мира России, ни тем более для европейского мира.
Между тем от особой цивилизационной (не мессианской) роли России отказаться нельзя. Непреходящее значение России для мирового опыта в имперостроительстве, созидании сильной государственности, обеспечивающей гражданский мир, гарантии выхода в историю народам, сосредоточенным на просторах Евразии. Дезагрегация России как Евразии, ее дивергенция на Европу и Азию, выводя продукты деления на задворки одного и другого, дестабилизирует обстановку, делает жизнь неприемлемой, нетерпимой. Евразия — модус бытия России, осуществляющей цивилизационную миссию поддержанием единства, цельности субконтинента. Позиция скорее всего объясняет причины неизменного восстановления державного тела России в ходе время от времени возникающей Дезагрегация, сецессии, смуты. Понимание происходящего может быть следующим.
На Западе выделение единой церкви из состава разных стран, стимулируя расслоение политического и конфессионального порядков, предопределило складывание отчужденной от государственности культуры. Вопреки тому в России под эгидой короны произошло объединение державы и церкви. Принимая во внимание отсутствие единой духовной организации в восточном христианстве, его раздробленность на автокефальные национальные церкви, культура и религия, рассогласованные между собой, оказались тотально перекрытыми государством. На Западе борьба государства с престолом приняла очертания общекультурного процесса. В России какой-то масштабной пикировки религии с государством не было. (То, что было, — сектантство, старообрядчество — не могло получить общекультурного статуса). Следствие — Реформация — Этатизация: эмансипация культуры на Западе и огосударствление культуры в России.
Прогрессивные изменения общества взыскующ модернизации. Государство как достаточно косный механизм модернизационных порывы сдерживает. Противостояние общества государству на Западе амортизирует культура. В России ее благотворные вмешательства (в силу подчиненности государству) невозможны. Коллизии общества с государством решаются за счет государства либо наступлением на народ, либо сдачей позиций властью. В первом случае торжествует объединительный принцип, унитаризм, во втором случае — смута.
Подрыв государства в России самоубийствен, но вследствие блокирования государством модернизации необходим. Как синтезировать «державности» и «модернизируемость»? Национальной опыт отрабатывал на этот счет механизм империи, позволяющей преодолевать кризисы догоняющим форсированным развитием. Историческая тактика прохождения фаз станового движения своей затратностью, не оптимальностью себя исчерпала. Используя и корректируя исторический опыт, инструмент империи требуется из державно-властного преобразовать в общественно-народный. Каким образом? Путем наделения «империи» пафосом гражданственности, гуманитарности".